Последний ребенок - Джон Харт
Мальчишка покачнулся в темноте.
Покачнулся и заплакал горючими слезами.
Глава 1
Джонни рано понял жизнь. Если его спрашивали, почему он не такой, как другие, почему держится так тихо и почему его глаза словно поглощают свет, — он вот так и отвечал. Джонни рано понял, что безопасного места не существует, что им не может быть ни задний двор, ни игровая площадка, ни веранда, ни тихая дорога на краю города. Нет безопасного места, и никто тебя не защитит.
Детство — иллюзия.
Он не спал уже час; ждал, пока растворятся звуки ночи, пока солнце подкатится ближе, и это можно будет назвать утром. Был понедельник, еще темно, но Джонни редко спал. Он всматривался в темные окна. Дважды за ночь проверил замки. Наблюдал за пустынной дорогой и проселком, похожим в свете луны на меловую полосу. Когда дома не было Кена, он проверял мать. Кен отличался дурным нравом и носил здоровенную золотую печатку, после которой оставались идеально овальные синяки.
Это был еще один урок.
Джонни натянул футболку и потрепанные джинсы, прошел к двери спальни и осторожно приоткрыл ее. В узкий коридор пролился свет и несвежий, будто использованный воздух. К запаху сигарет примешивался запах пролитого спиртного, вероятно бурбона. Ему вдруг вспомнились запахи прежних утр: яичницы и кофе, отцовского лосьона после бритья… Воспоминание было хорошее, приятное, поэтому Джонни загнал его поглубже, смял и придавил. Легче от таких воспоминаний не становилось.
В коридоре под босыми ногами лежал жесткий лохматый ковер. Дверь в комнату матери болталась на петлях, пустотелая, неокрашенная, неподходящего размера. Прежняя дверь валялась, сломанная, на заднем дворе, куда попала месяц назад после бурной сцены между Кеном и матерью Джонни. Она не сказала, из-за чего они поссорились, но мальчик догадывался, что это как-то связано с ним. Год назад Кен не посмел бы и приблизиться к такой женщине, как она, и Джонни не давал ему забыть об этом; но то год назад… Целая жизнь.
Они знали Кена давно, несколько лет. Точнее, думали, что знали. Отец Джонни был подрядчиком, а Кен построил в городе целый квартал. Они работали вместе, потому что один разбирался в делах и быстро принимал решения, а другому хватало ума уважать его. Вот почему Кен всегда, даже после похищения, был внимателен и услужлив, и так продолжалось до тех пор, пока отец Джонни не решил, что не может больше нести груз скорби и вины. От уважения не осталось и следа, и Кен приходил все чаще. Теперь он распоряжался всем и устроил так, чтобы мать Джонни оставалась одна и во всем от него зависела. Он обеспечивал ее спиртным и наркотиками. Он говорил ей, что делать, и она делала. Готовила стейк. Шла в ванную. Запирала дверь.
Джонни все видел своими черными глазами и по ночам не раз ловил себя на том, что стоит в кухне возле набора ножей, представляя впадинку над грудью Кена, и думает, как…
Этот человек оказался самым настоящим хищником, а мать Джонни напоминала тень себя прежней. Она весила меньше сотни фунтов и полностью ушла в себя, но Джонни видел, как смотрят на нее мужчины и как ревнует Кен, когда она все же выходит из дома. У нее была безупречная, пусть и бледная кожа, а в больших глубоких глазах затаилась боль от незаживающей раны. Ей исполнилось тридцать три, и она походила на ангела, если б они существовали, — темноволосая, хрупкая, неземная. Когда она появлялась в комнате, мужчины замирали, позабыв обо всем, и смотрели на нее так, словно она могла в любой момент подняться над землей.
Вот только сама она ничего не замечала. Еще до исчезновения дочери мать Джонни не придавала никакого значения тому, как выглядит. Джинсы и футболки. Волосы в хвост и лишь изредка макияж. Ее мир был крохотным уютным местечком, где она любила мужа и детей, ухаживала за садом, помогала в церкви и мурлыкала себе под нос в дождливый день. Ей этого хватало. Теперь, в мире молчания, пустоты и боли, она словно померкла и лишь отдаленно напоминала себя прежнюю; но красота осталась при ней. Джонни видел мать каждый день и каждый день проклинал столь щедро дарованное ей совершенство. Будь она уродиной, Кен не нашел бы ей никакого применения. Будь ее дети уродами, сестра до сих пор спала бы в соседней комнате. Но она же была красивой, как кукла, как что-то не вполне настоящее, словно и держать ее следовало в шкафчике, под замком. Никого прекраснее сестры Джонни не видел и не знал — и это в ней он ненавидел.
Ненавидел.
Вот как сильно изменилась его жизнь.
Он еще раз посмотрел на дверь в комнату матери. Может быть, Кен там, а может быть, нет. Джонни прижал ухо к дереву и затаил дыхание. Обычно определить это не составляло труда, но последние несколько дней сон успешно избегал его, а потом все же дождался и обрушился всей тяжестью, подмял под себя. Джонни как будто провалился в черную, без движений и сновидений, бездну. Проснулся он внезапно, словно от звона разбившегося стекла. На часах было три.
Джонни нерешительно отступил от двери, прокрался по коридору к ванной и щелкнул выключателем. Лампа загудела. В открытом медицинском шкафчике он увидел ксанакс, прозак[4], какие-то голубые таблетки, какие-то желтые. Джонни взял пузырек и посмотрел на этикетку — викодин[5]. Что-то новенькое. Пузырек ксанакса был открыт, и Джонни вспыхнул от злости. Ксанакс помогал Кену прийти в себя после улета.
Так он это называл.
«Улет».
Джонни закрыл бутылочку и вышел из ванной.
Не дом, а свалка. Он напомнил себе, что вообще-то дом вовсе и не их. В их настоящем доме чистота и порядок. И там новая крыша, крыть которую он помогал отцу. Весной, на каникулах, Джонни каждый день ставил лестницу и поднимался по ней с кровельной дранкой и поясом, надписанным его собственным именем и набитым инструментами
