Андрей Белозеров - Роскошь нечеловеческого общения
С ним играли по другим правилам, и в ходу были совсем иные законы. Вернее, один закон, который гласил, что все и всякие законы теперь для него и для его противников отсутствуют.
Интриги… Павел Романович давно уже понял, что все интриги нынешней политической элиты — не более чем плод журналистской фантазии. Журналистской, а также тех, кто специально занимается выдумкой подобной чепухи для отвода глаз трудящихся. Прежде, в те незапамятные времена, когда ФСБ еще называлось КГБ, их именовали кураторами. И конечно, на этих виртуальных интригах множество людишек имело неплохой заработок. Гонорары там, премии, потиражные в зависимости от масштаба издания, публикующего очередное разоблачение или версию. Иной раз такие версии растягивались на целый роман. И даже попадали в разряд бестселлеров.
А на самом деле никаких интриг, в понимании Павла Романовича, не было вовсе. Может быть, те, кто вели игру, и считали свои действия интригами, но, по сути, то, что они творили, было убогой иллюстрацией к известной поговорке о ломе и приеме. Впрочем, и сама эта поговорка — плод столь же убогой, рабской фантазии и косноязычия…
Когда этим «игрокам» было нужно, они шли напролом, и единственной защитой от них была, как ни странно, та самая уже сто раз охаянная, вошедшая в анекдоты, заляпанная грязью коммунальных разговоров, оболганная и вывернутая наизнанку, ставшая почти ругательным словом ГЛАСНОСТЬ.
Для подавляющего большинства соотечественников она давно уже была пустым звуком, а для Павла Романовича — последней надеждой. Она работала, несмотря на похабные анекдоты и презрительные усмешки, она была единственным тормозом, который не давал машине произвола дать полный газ и понестись вперед, сминая всех и вся на своем пути.
В крайних случаях «игроки» использовали последний и главный аргумент в своих спорах с оппонентами — пулю, бомбу, топор, — но все же они не часто решались ставить такого рода точку, подводя итог той или иной дискуссии. Слишком много шума сразу поднималось вокруг подобных инцидентов, слишком много людей начинало докапываться до причины трагедии и слишком опасно по нынешним временам было прибегать к прямому криминалу. Тем не менее и это было в порядке вещей. «Игроки» знали, что если применять бандитские методы не слишком часто, они вполне могли сойти с рук. До сих пор, по крайней мере, сходили. Как ни крути, а ни одно громкое заказное убийства пока еще не было раскрыто.
Нет, не сила, не опыт, не знания, не умение руководить, не красноречие и образование были решающим фактором для сохранения и умножения собственного благополучия и политической карьеры. Нужно было просто стать «своим». Шагать в ногу. Как и прежде — в коммунистические времена. Пить с ними водку. Париться в баньке. Веничком охаживать. Анекдотики свежие «травить». Матерком легким, этак «по-народному», «по-простому», забавляться. И быть исполнительным, послушным и нетребовательным. На первом этапе. Потом, когда согласно их отвратительной, противоестественной субординации придет твое время, когда займешь свою нишу, можно уже и требовать, и покрикивать, и командовать. Теми, кто тебе венички вымачивает. Анекдотцами сыпет. Водочку в стакан подливает и в глаза заглядывает — не мало ли?
И жить, не мучаясь угрызениями совести. Мораль — понятие условное, диктуемое законами конкретной социальной среды. То, что ему, Павлу Романовичу, кажется диким и мерзким, для них — Божья роса. Вот если войти в их среду, принять их законы, тогда, конечно, будет значительно легче. Проще. Тогда не нужно будет думать — прав ты или не прав, хорошо ты поступил или плохо… Как надо, так и поступил. Коммунисты это хорошо понимали. Вся система на этом держалась, да как держалась — всем на зависть и удивление. Народ вон до сих пор теплым словом вспоминает — «порядок, мол, был…»
Еще бы. Порядок. Кому — порядок, а кому и полное раздолье. Знаем мы этот их порядок…
Но ведь, гады, прямо по Петровскому уставу действуют. Из всех видов оружия… Только одно исключили — маневр. Безо всякого маневра прут напролом. До полного уничтожения…
— Коль мысли черные к тебе придут, откупори шампанского бутылку иль перечти «Женитьбу Фигаро».
— Что? — вздрогнул Павел Романович и повернул голову.
Он сидел на заднем сиденье своей служебной машины, которая как раз в этот момент остановилась перед парадным крыльцом Института. Сегодня Павел Романович Греч собирался прочитать лекцию студенткам-первокурсникам. Первое сентября все-таки, День знаний. А он, мэр, до своего политического взлета сколько лет преподавал в Институте! Он же здесь каждую ступеньку на каждой из бесчисленных лестниц помнит, каждый закуток, каждую курилку, все лаборатории, кабинеты, аудитории, все это для него — как дом родной. Дом, в котором он хоть ненадолго забывает о нахлынувших совершенно неожиданно неприятностях, о проблемах, которые предстояло как-то решать.
— Что? — повторил он вопрос.
— Ничего, — ответил Журковский. — Ничего. Просто смотрю, закручинились вы что-то, Павел Романович. Вот и решил подбодрить. Что-нибудь случилось?
— Ничего нового, — покачал головой мэр. — Ничего, Толя, это я так… Задумался просто.
— Ну-ну, — Анатолий Карлович пристально смотрел в лицо мэра.
— Да не сверли ты меня так глазами, — через силу усмехнулся Павел Романович. — Все нормально.
Охранник распахнул дверцу, и Журковский, тяжело вздохнув, принялся вылезать из машины.
«Постарел Толя, — подумал мэр. — Да ведь и я, однако, не молодею».
Наконец спина Журковского исчезла из поля зрения. Стараясь придать своим движениям легкость и по возможности изящество, Павел Романович выбрался из салона и на секунду замер, оценивая обстановку и определяя точку, в которую нужно обратиться с приветственным взглядом или жестом в первую очередь.
Раньше он проделывал это машинально, не задумываясь, теперь же неожиданно для себя понял, что его естественность и непринужденность куда-то исчезли. Внешне ничего не изменилось, окружающие — журналисты, охрана, встречающие у институтского крыльца ректор, профессора и администрация, кучка студентов, случайные прохожие — не заметили в поведении мэра ничего странного и необычного. Он, как всегда, улыбался, движения его были уверенны и точны. Твердым быстрым шагом мэр подошел к ректору, с намеком на полупоклон крепко пожал ему руку и аккуратно, не переходя той грани, за которой начинается панибратство, дотронулся до плеча его заместителя — Андрея Владимировича Радужного. Все знали, что мэр, еще в те времена, когда он регулярно читал лекции в Институте, был с Радужным в приятельских отношениях, и легкомысленный жест был расценен наблюдателями как должное.
Павел Романович продолжал улыбаться, пожимать руки, но напряжение не отпускало, он чувствовал, что ему приходится очень внимательно следить как за собой, так и за окружающими, контролировать каждый жест, каждое слово и что это отнимает у него силы и мешает сосредоточиться на предстоящей лекции. Впрочем, что лекция, к лекции он был готов. Сейчас его раздражало другое — он не получал от своего появления в Институте привычного и ожидаемого удовольствия.
«Лишают меня радости жизни. Вот сволочи», — подумал Павел Романович, шагая по ступеням крыльца чуть быстрее, чем было надобно, и тем самым заставляя свою свиту и встречающую делегацию толкаться и суетливо поспевать за ним. «Психологическое давление. Лишают душевного равновесия. Ждут, чтобы я начал паниковать. Не дождутся!»
Охранники предупредительно распахнули тяжелые двери. Павел Романович миновал их и оказался в гулком холле Института. Знакомый мраморный пол, знакомые щербатые колонны, знакомые стены, выкрашенными нелепой краской цвета «морской волны». И вдруг все тревоги, все раздражение, вся накопившаяся за последние недели злость оставили его.
«Слава Богу, — подумал мэр. — Хоть здесь в себя приду… А то что-то нервы не на шутку… Ладно, Паша, прорвемся… Все будет хорошо».
Только сейчас он заметил, что в сопровождающей его толпе нет Журковского.
Павел Романович продолжал улыбаться, шутить, пожимать руки, отвечать на вопросы, а сам искал глазами среди охранников, журналистов, студентов и преподавателей высокую, сутулую фигуру своего друга, третьего — после жены и дочери — самого близкого ему человека. Не считая родителей, конечно.
Однако Анатолия Карловича в холле не было. Мэр знал, что он не мог его проглядеть, упустить из виду, не заметить. Это тоже было профессиональное. Павел Романович давно научился правильно смотреть на толпу и выделять в ней тех, кого искал.
Он повернулся и едва не налетел на маленькую первокурсницу, бежавшую следом. Еще раз осмотревшись, мэр окончательно убедился, что Журковского с ним нет.
— Павел Романович, а что будет со стипендиями? — с веселой отвагой спросила девчонка, сверкая глазами.
