Фридрих Незнанский - Госпожа Сумасбродка
Словом, пока оперы трудились, Олег расспрашивал Клавдию Михайловну о Вадиме, о его супруге, о родителях Рогожина – чем занимались, как жили. И по всему выходило, что ничего такого, на что следовало бы обратить внимание, не было. Нормальные люди, обычная семья, в которой если кому и повезло, так это Вадиму – у него и служба серьезная, и деньги вроде водились, хотя он не имел собственной машины или каких-то излишков, однако ни в чем себе Рогожины – по деревенским, естественно, понятиям – не отказывали. А что не тянутся к хозяйству, так что ж, это дело тоже понятное, ихняя жизнь – в Москве, а тут только отдыхают, и правильно.
В таком духе тянулась неспешная речь, и Олег, честно говоря, стал уже уставать от бессмысленности своего занятия. Ну о чем еще говорить, если уже давно все ясно! И всякий раз сам же останавливал себя: все – да не все! Иначе по какой причине оказалась у Вадима пуля в голове?…
Он продолжал расспрашивать: бывали ли здесь гости, известно ли, кто такие, чем занимались – поди сплошные купанья, рыбалка да шашлычки у воды?
И тут соседка вдруг вспомнила, встрепенулась даже. Ну точно, были как-то гости, двое – мужчина и женщина с ним, такая вся симпатичная, веселая, загорелая, и с сумочкой соломенной, плетеной. А Нины как раз дома и не оказалось, она с Катенькой на автобусе в город ездила, на рынок.
– И что же они? – насторожился Олег.
– Кто, Нинка-то? – не поняла Клавдия Михайловна. – А я ей сказала, что вот, мол, навещали тебя… Ну, описала, как они есть. Не, она так и не вспомнила. Говорит: небось к Вадьке.
– Я как раз про этих гостей и хотел уточнить, – вклинился Олег.
– А чего уточнять-то? – удивилась женщина. – Подождали они тут, покрутились, ожидаючи, да и усвистали себе. Им-то чего, – захихикала Клавдия Михайловна, – у них дело горячее. Не, так и не дождались.
– Может, они в дом заходили?
– А чего там делать? Без хозяев-то! Я им своего молочка вынесла. Попили, спасибо сказали. Мужик-то ейный еще покурил, а после все не знал, куда окурок-то бросить. Так плюнул, значит, смял и в карман себе сунул. Вежливый.
– И долго они были?
– Дак сколько? – задумалась Клавдия Михайловна. – Нинка-то на двухчасовой пошла… Туда-сюда, к шести поди и воротилась. Не одна ж, с Катюшкой, шибко не побегаешь. А эти уже, значит… С час посидели. Может, с полчаса, да.
– В дом точно не заходили?
– Так ведь заперто же! Я еще спросила, вижу не чужие, опять же про жену Вадима Арсентьича интересовались, про Нинку, стало быть… Может, говорю, отпереть вам, в дом зайдете, я, где ключи, знаю. Нет, говорят, спасибо. – Это она, дамочка, значит, говорит… Я ж вижу: вежливые. «Пойдем мы, видать, не дождемся». Ну и ушли вон туда, по дороге.
– Они что же, пешком пришли? Не на машине?
– А вот и не знаю. Может, была, да я не видала. Только фыркнуло и – нету.
– Машина, что ли, фыркнула?
– Может, и машина, – пожала плечами соседка. – Тут мимо много ездиют.
– А вы за молоком куда ходили? – небрежно поинтересовался Олег. Он подумал, что соседка вполне могла угостить молодую пару и хозяйским молоком – вон его в погребе пей – не хочу! А оттуда веранда хорошо просматривается.
– Так к себе ж. Чего я Нинку-то грабить стану? У нее дите. А эти попили, значит, в охотку, спасибо сказали и еще десять рублев сунули. В благодарность. Не, я не хотела брать! Это что же, выходит, добрым людям и молочка не попить по жаре-то? А они настояли, бери, говорят, бабушка, все пригодится. Я и Нинке после сказала, а она смеется: «Ну ты, говорит, Михайловна, везде пенку сымешь!» Это я скажу тебе, милок, из пенок-то сметана бывает вкуснючая, язык проглотишь. Не угостить?
Олег не успел ни поблагодарить, ни отказаться, потому что один из оперативников, закончив дела в доме, переместился теперь на веранду. А ее от комнат отделяла крохотная прихожая, обычный закуток, который делают, чтоб сохранить зимой тепло в доме – метр на полметра, даже и не помещение. Но сбоку, на стене, было несколько полок, на которых стояли цветочные горшки – один в другом, какие-то бутылки и пузырьки, баночки, щетки и прочая мелочь. В одном из обливных горшков торчал высохший стебель неизвестного растения. Вот походя оперативник дернул за этот стебель, и тот легко вылез из цветочного горшка – вместе с комком ссохшейся в камень земли. Так же мимоходом опер достал горшок с полки и заглянул в него…
– Эва! – чуть погодя воскликнул он и ошарашенно посмотрел на обернувшегося к нему Олега. – Олег Николаич, ну-ка гляньте сюда!
– Это у них перчик был. Домашний. Ох и злющий! – тут же объяснила всезнающая соседка. – Не уберегли. А я себе, помню, стручок срезала, да семечки посадила. Так теперь у всех соседей есть, а у них, у хозяев, одна хворостина, на память. – И она укоризненно покачала головой, осуждая такую бесхозяйственность.
– Так, – сказал Олег, взглянув на дно горшка. – Ставь сюда и быстро зови эксперта-криминалиста. – И сам же крикнул: – Илья Захарыч, пожалуйте к нам! Клавдия Михайловна, – обернулся он к соседке, – кто у вас тут поблизости не болтун? Ну чтоб помолчал о том, что увидит, а?
– Так… – растерялась она, – моего можно кликнуть.
– Ну кликните, а сами-то не уходите. Вы нам понадобитесь как свидетельница. Как понятая, ясно?
– Господи! А чего случилось-то? – перепугалась она.
– Ничего, – отрезал Олег. – Увидите и распишитесь, что видели. А потом забудете. Так надо.
Пришедший эксперт немедленно надел резиновые перчатки, извлек со дна горшка плотную трубочку, перетянутую резинкой, и начал ее медленно разворачивать на глазах у оперативников и понятых. Это были деньги. Обыкновенные стодолларовые американские купюры. Правда, их подлинность должна была еще доказать экспертиза. Но сейчас все было разложено на разостланной на деревянном столе газете и сфотографировано. Сумма оказалась невеликой. Всего-то пять тысяч. Такие суммы, да и побольше, братва в задних карманах спортивных штанов таскает – не для дела, а ради развлечения. Больше разговору, чем дела. Другой вопрос: как здесь эти чертовы баксы могли оказаться? Зачем их было держать в горшке с засохшим перцем?
Клавдия Михайловна, как и ее полуглухой супруг, вряд ли догадывались о стоимости этих денег. Хотя нынче телевизор все смотрят, видели, поди. Но никакого особого удивления не выказали – разве что почему в цветочном горшке.
Купюры были не новыми, походили по рукам, значит, и отпечатков пальцев на них в избытке. Но это тоже дело экспертизы. Хуже, если на них окажутся пальчики Вадима или его супруги. А это уже в Москве станет ясно.
– Прямо Тиль Уленшпигель какой-то… – пробормотал Олег.
– Чего говорите? – спросил обнаруживший купюры оперативник.
– Это, говорю, в «Тиле Уленшпигеле» золотые флорины в цветочном горшке хранили.
– А-а, – кажется, ничего не понял оперативник. Но утвердительно кивнул. И добавил: – Это верно.
– Ну что, заканчиваем, – вздохнул Олег. – Давайте протокол, подписываем и – поехали. Уже и так припозднились. А девочке давно спать пора… Ребенок-то не виноват.
Еще раз уточнив, когда здесь были неизвестные гости, Олег вычислил, что дело происходило скорее всего в понедельник, когда Вадим уже собирался отбыть в Киров. Но не отбыл. А время его смерти теперь уточняет судебно-медицинская экспертиза.
К сожалению, ничего не получилось и с описанием гостей. Молодые, вежливые – вот и все. Никаких существенных деталей не смогла больше добавить к своей первоначальной характеристике Клавдия Михайловна, которая одна и видела-то их. Портреты не составишь.
И майор ФСБ Олег Николаевич Машков, еще раз предупредив пожилую пару о необходимости хранить полное молчание и о приезде сюда коллег Вадима Рогожина, и о неожиданной находке в цветочном горшке, дал команду трогаться в Москву.
Уже в дороге он подумал, что хитрый лис, его начальник, кажется, все-таки обнаружил кончик ниточки, за которую придется очень осторожно и аккуратно тянуть, и тогда, возможно, клубок начнет понемногу раскручиваться. А куда он покатится, одному Богу известно…
Глава вторая «ВЕРБОВОЧНАЯ УЯЗВИМОСТЬ»
Первыми, кого увидел Евгений Осетров, выйдя на площадь из здания аэропорта в Домодедове, были девочки в аккуратных белых передничках, с разноцветными бантами в косичках и с букетами гладиолусов в руках. Дружной стайкой, с подпрыгивающими за их спинами яркими ранцами, они перебегали площадь.
«Так ведь сегодня же первое сентября! – запоздало обрадовался Осетров, с улыбкой наблюдая за юными школьницами, начинавшими свою уже взрослую – увы! – трудовую биографию. – Господи, и куда наша жизнь так бежит-торопится?…» И еще он подумал, что, если бы не изображал из себя шибко разборчивую барышню – в смысле жениха, разумеется, возможно, одна вот из таких же соплюшек-щебетуний могла бы оказаться и его дочкой. Однако… что-то все получалось не так. Возраст уже к сорока подбирается, похоже, и мать стала терять всякую надежду увидеть когда-нибудь внучку. Именно внучку, и никого другого. Но матери исполнилось шестьдесят, а она все никак не может стать бабушкой. Оттого и вздохи тяжкие, и взгляды-упреки, и даже старость ранняя. Будто он один в этом виноват…
