Павел Саксонов - Можайский — 2: Любимов и другие
— Вот тут бы и дать мне деру: места-то известные, поблизости и другие дачи имеются, помощь я всяко нашел бы. Но… хотите — верьте, господа, хотите — нет, ноги мои словно вросли в оледеневшую землю, а глаза уставились на причудливо заискрившийся хрусталиком застывший водопад: ниспадал он прямо по лестнице от центрального входа к цокольному этажу. Вероятно, тут потоком стекала вылитая пожарными вода!
Теперь уже заворчал Инихов. Сергей Ильич нахмурился и попросил:
— Говорите проще, поручик! Например: вода застыла и коркой льда покрыла лестницу!
— Да, — на этот раз поручик не обиделся и даже согласно кивнул головой, — вы правы: когда тушили пожар, вода застыла — ведь холодно было! — и коркой льда покрыла каменную лестницу. Однако идти нам нужно было не вверх, а вниз!
Можайский, Инихов и Чулицкий переглянулись:
— В подвал?
— Именно. И не просто в подвал, Юрий Михайлович, а в тот самый, где…
Поручик многозначительно замолчал. По нашим спинам — за свою, во всяком случае, я ручаюсь — побежали мурашки.
— Мякинин?
— Так точно, ваше высокородие! — Наш юный друг, припомнив Чулицкому едва не брошенную бутылку, перешел на официальный тон.
Михаил Фролович побагровел:
— Ну?
— Подошли ко мне, в общем, трое, считая и слезшего с козел возницу. Вы удивитесь, но люди это были приличные… на вид, разумеется! — увидев очередную без малого демоническую гримасу начальника Сыскной полиции, наш юный друг вовремя спохватился и поправился. — На вид. Один из них был одет пожарным чином: именно он и подсадил меня в коляску, но тогда, у Канцелярии, я его не разглядывал, а теперь приметил: примерно моего возраста и уж, конечно, никакой не пожарный. Скорее, студент, как, впрочем, оно и оказалось впоследствии. Лицо — одухотво…
Чулицкий схватился за голову:
— Почтенный член общества! Писатель про заи́к! Мастер ланцета и тампона! Что за чушь вы мелете, поручик?!
Наш юный друг осекся и не сразу нашелся, как ответить. Признаюсь, мне даже стало его чуточку жаль, хотя, согласитесь, есть в этом что-то нехорошее и неправильное — давать преступнику положительную характеристику вроде «одухотворенное лицо»! Так что и Михаила Фроловича можно было понять: допек его поручик уже изрядно. И если бы не валявшийся тут же, прямо посередине моей гостиной, набитый ценностями чемодан, я и рубля не поставил бы на то, что дело обойдется без рукоприкладства, в ходе которого у поручика, как минимум, не окажется расквашенным нос!
Поручик — наш юный друг вообще отличается редкой сообразительностью, даже несмотря на… гм… врожденное, очевидно, отсутствие такта — тоже уловил, наконец, тяготившее всех настроение и сделался менее фривольным: в ущерб, к сожалению, литературным достоинствам своего рассказа, но зато к вящей пользе для полицейского отчета. Итак, отставив неуместные характеристики вроде «одухотворенный» и перейдя к более прозаичным (например, «зверское выражение лица»), он продолжил изумлять наше почтенное собрание все новыми подробностями своего приключения.
— Трое их было. Один, как я уже доложил, — в форме пожарного чина. Это был молодой человек, моего приблизительно возраста, и самый при этом старший из всех. Он, как это быстро стало понятным, и был главарем бандитов. Второй — возница — чуть помоложе: года на два. С лицом не сказать, что совсем уж неприятным, но — как бы это выразиться? — порочным. Да! С лицом, отягощенным всевозможными пороками. Наконец, третий — совсем почти мальчишка. Но, господа, только на вид! Чуть позже выяснилось, что лет ему тоже хватало, а именно — за двадцать. Вот только росточком он не вышел, а еще — был хрупок, как барышня, и явно никогда не брился. Просто за ненадобностью: его щеки и подбородок едва опушались тем самым пушком, который…
Улыбающиеся глаза его сиятельства на мгновение сбили поручика, но он тут же пояснил, почти извиняясь:
— Это, Юрий Михайлович, очень важно, поверьте! Деталь, казалось бы, незначительная, но, уверяю вас, чрезвычайно весомая.
Внезапно вмешался Гесс. Вадим Арнольдович хмуро подтвердил:
— Да, Юрий Михайлович, это действительно может быть очень важно.
Его сиятельство, поочередно взглянув на своих подчиненных улыбающимися глазами, развел руками: «Ну, важно, так важно»…
Как ни странно (я говорю «как ни странно», потому что во второй уже раз уставший от дневных трудов Михаил Георгиевич, доктор, вновь задремавший было на диване, очнулся и, покачивая указательным пальцем, почти пропел:
— Ах, господа! Деталь сию запомнить надлежит вам. Я говорю: на ней одной — основа многим битвам!
Чулицкий поморщился, но помощник его — Сергей Ильич — посмотрел на словно бы вещавшего доктора очень внимательно. Возможно, правда, Сергей Ильич не мог для себя решить, что именно одухотворило Михаила Георгиевича на провидение будущего: усталость от тяжкого совещания с коллегами в «Якоре» или что-то более весомое. Он, Сергей Ильич, даже решился прояснить это обстоятельство, спросив о том у доктора напрямую, но Михаил Георгиевич, погрозив пальцем и кивнув в сторону поручика — «Прислушайтесь: наш юный друг сейчас очертит правды круг!» — откинулся на подушки, пожевал губами и смежил очи. Весь его вид являл собой табличку для непонятливых: ne pas déranger![5]
Поручик, воспользовавшись чем-то вроде возникшей перепалки, промочил себе горло. Вообще, замечу, собравшиеся в моей гостиной — за исключением разве что доктора, вполне уже угостившегося в ресторане Алексея Тимофеевича (6-я линия Васильевского острова; отменные окорока, приличный коньяк, широкий выбор сигар и папирос) — не слишком стеснялись в отношении моего стола. Даже больше скажу: мои запасы таяли настолько быстро, насколько это вообще возможно. А запасы мои — как и подобает в квартире практикующего репортера — скудостью не отличались! Не случись пожар — о нем чуть позже, — продлись наши скорбные посиделки на час-другой долее, и — всё! Мы остались бы только с минеральной водой, при условии, конечно, что его сиятельство не оказал бы нам всем любезность и не отправил нарочного в «Якорь». Как известно, в «Якоре» его сиятельство пользуется не только неограниченным кредитом, но и всевластием клиента, способного поднять прислугу на ноги хотя бы и в три-четыре часа утра. Разумеется, не мне судить, насколько это законно в свете недавних распоряжений его высокопревосходительства Николая Васильевича[6]. Но, с другой стороны, я сам буквально на днях имел честь столкнуться с его высокопревосходительством в дверях одного уютного ресторанчика на Невском, причем денщик его высокопревосходительства нес полную корзину бутылок отменного вина, а время отпуска такого рода напитков давным-давно вышло[7].
Итак, наш юный друг, воспользовавшись возникшей заминкой, промочил себе горло, а потом счел нужным поблагодарить Вадима Арнольдовича и доктора за поддержку. Впрочем, благодарность доктором вряд ли была услышана: он, как я уже сказал, вновь засопел на диване.
— Эти госпо… эти молодчики, — опять был вынужден поправиться поручик, — окружили меня с видом вполне себе серьезным, хотя, признаюсь, прямой угрозы немедленной расправы от них не исходило. «Что всё это означает?» — начал было я, но был прерван… нет: даже оборван приказом следовать за ними. Не подчиниться я не мог: в отличие от негрозного внешнего вида, приказ был отдан так, что волосы на моей голове встали дыбом. Наряженный пожарным молодой человек произнес распоряжение холодно, решительно и даже с какой-то самоуверенной небрежностью. Ну, чисто генерал на параде, абсолютно точно уверенный в том, что на его проезд все непременно встанут во фрунт! Не хватало только одной мелочи — генеральского мундира!
Митрофан Андреевич, всякий раз, когда речь заходила о пожарных чинах, болезненно морщившийся, и на этот раз поморщился, да так, что его усы встопорщились параллельно полу. И каждый, кто хоть раз вживую и в непосредственной близости имел честь лицезреть нашего уважаемого брант-майора, понял бы, насколько сильно господин полковник страдал! Да и как тут не страдать, если поручик, которому вновь изменило чувство такта, какого-то юнца по чину поставил выше главы столичной пожарной команды?
Митрофан Андреевич не только страдал, но и был чрезвычайно зол. День у него совершенно не задался, а если говорить совсем откровенно, прошел из рук вон плохо. Чем ему пришлось заниматься, я расскажу чуть позже, а пока попрошу снисходительного читателя о небольшом одолжении: поверить мне на слово. И слово это в том, что окрики и брань Чулицкого, улыбающийся взгляд Можайского, замечания Инихова, невнятное рычание Гесса и даже вольность Ивана Пантелеймоновича не шли ни в какое сравнение с тем, что господин полковник сделал в следующий миг. Клянусь, уважаемый читатель: скорее уж я преуменьшаю, нежели преувеличиваю!
