Людмила Васильева - ...И двадцать четыре жемчужины
— Надо ту дверь под часовней открыть, пройти к означенному месту, — предложил Кузьма.
— Дело непростое, нужно все как следует обдумать... — прошептал Муренин.
— Прежде подкрепим силушки, я вас особой настоечкой дня три попою, вот и сладим дело, посмотрим, батюшка, что там за чудеса творились. Ведь ваше это все, вам и знать об этом должно. Замок отомкнуть — пустяки, ломик да топор, вот и вся премудрость. Вы мне посветите, а я все сделаю.
А на следующий день в забытый всеми барский дом вдруг приехали три господина. И с ними Наталья Павловна, родственница Муренина. Хозяин вышел к ним, закутанный в меховой облезлый салоп, за ним Кузьма.
Наталья Павловна протянула для поцелуя руку. Кузьму собралась было отослать, но Муренин задержал его, дав понять, что это человек вполне доверенный.
Гости объяснили цель визита: приехали повидать родственника, дворянина Муренина, и, ежели что, увезти в Париж, куда подался «весь цвет России», переждать смутное время.
Муренин смотрел на одного из приезжих, молодого человека, так похожего на Наталью Павловну, — тот же нос с горбинкой, та же стать. Слушал его, хмурился, оборачивался к киоту, потом принес шкатулку — как просила Наталья Павловна, — всю наличность. Внутри шкатулки были горсть червонцев; медальон с женским портретом и расшитые помутневшим, «уснувшим», жемчугом женский кокошник и нагрудник с запястьями.
Муренин сказал, обернувшись не к гостям, а к Николаю-угоднику в киоте:
— Зачем мне Париж? Поезжайте с богом, бывало, и меня тянуло туда. Теперь вот здесь наше с Кузьмой последнее пристанище...
Он произнес эти слова медленно, будто отрешаясь от мирской суеты.
Приезжим стало ясно — вывозить старика нет смысла. Он почти выжил из ума. Кроме киота да всякой рухляди, у него ничего не осталось. На том и распрощались.
Наутро ударил мороз. Старый барин все кутался да кашлял. В комнатах было холодно, в печном дымоходе завалились кирпичи. Хорошо еще, что нашелся печник, подправил, а то хоть по-черному топи. Вскоре Муренин совсем слег в постель. Дело с планом «Иона» пришлось отложить — Кузьма отлучаться от барина опасался.
В один из тихих погожих зимних дней в небе послышался противный пугающий стрекот и совсем невысоко пролетел аэроплан. Муренин сидел в кресле у окна, обложенный подушками. Последние дни он почти не говорил, а тут внятно и громко сказал:
— Жюль Верн придумал.
Прибежал парнишка, которого барин с Кузьмой учили грамоте, и в испуге скороговоркой выпалил:
— Дядюшка Кузя, собирайте барина, не мешкая. Сани у дома, я вас в сторожку отвезу. Банда идет, погубят вас, одному вам с барином пропадать.
Кузьма торопливо собирал самые необходимые вещи, а Муренин все повторял:
— Возьми, что велю, без этого не поеду... Возьми, говорю...
Парнишка торопил, чуть не плача:
— Дядюшка Кузя! Скорее собирайтесь, лошадь ведь отымут!
Они успели уехать до налета банды. Поселились в лесной сторожке, там лихие люди не появлялись: очень уж глухое место, Кроме них, там жили парень и два мужика, вооруженные винтовками, — промышляли дичь.
Муренин, похоже, доживал последние дни. Выждал время, когда одни в сторожке с Кузьмой остались, приказал:
— Поедет кто из мужиков в усадьбы — ты с ними, привези самые дорогие вещи, что под флигелем, так мне будет спокойней.
Пришел мужик, сообщил — никого в усадьбе нет, все разграблено, но барский дом цел — не сожгли.
С тревогой оставлял Кузьма барина, хоть и ненадолго, по его расчетам. До усадьбы добрался быстро. С тяжким предчувствием шагнул в настежь отворенные двери дома. Под ноги из настывших нежилых покоев метнулась собака, чуть с ног не сбила. В гостиной у открытого сундука валялся кусок доски. Кузьма поднял, повернул — разрубленный на щепки Николай-угодник тускло вглядывался половиной глаза. В тайник, где схоронены были иконы в драгоценных окладах, стена была проломлена. Оклады покрадены, от киота остались разбитые в щепки куски. Кузьма подобрал их, бережно прижал к груди. Прошел по дому — нашел старый кухаркин платок, обернул им осколки икон и огляделся, куда бы их положить. Дом был пуст. Из печей вырваны чугунные дверцы и медные отдушники.
На все это смотрели с потемневших портретов лица представителей рода Мурениных, а вот портрет матери Муренина — женщины редкой красоты — кто-то унес. Раньше он висел напротив большого кресла, где более всего любил отдыхать барин. И, глядя на портрет, он с гордостью говорил:
— Да-а, матушка была красавица...
Увидев на стене лишь пятно от портрета, Кузьма решил: нечего и думать везти сюда барина. Он бродил по холодному дому и в растерянности не мог сообразить, что ему теперь делать. Холод надоумил затопить печку, согреться.
В самой малой комнатенке быстро потеплело, печка, сначала задымившая, весело загудела. Кузьма достал из-за пазухи краюху хлеба, растопил в горшке снег, вскипятил, теперь можно было и соснуть. Но сначала нужно достать из потайного места вещи, которые приказал привезти барин. Дело непростое. Хорошо еще, что книги вместе с ларцом загодя отдали на хранение отцу Алексию, священнику из местной церкви, с которым Исидор Львович находился в дружеских и доверительных отношениях. Сейчас нужно было взять только мелкие вещицы да небольшие драгоценные иконки. А особо наказал барин Кузьме привезти его любимую иконку с камеей, с двадцатью четырьмя жемчужинами.
Глубокой ночью, не зажигая огня, Кузьма на ощупь достал запрятанное, замотал в тряпицу — для обману недоброго глаза — и прилег. Ему не спалось и виделось, как чутко прислушивается в сторожке барин, как хрипло он дышит и кашляет, а без Кузьмы никто ему не поможет.
Засветлело, а скрипа санного все не слышно. Кузьма несколько раз выходил на крыльцо. Неожиданно из-за дома вылетел верховой. Видно, очень торопился: не обтерев, не поводив коня, вбежал в дом. Кузьма удивился и обрадовался, узнав в приезжем пропавшего немца-управляющего. Тот посмотрел на Кузьму, который был в тулупишке, подпоясанном кушаком, — по всему видно: собрался в дорогу. Немец подошел к окну, взглянул на улицу — никого нет. Повернулся к Кузьме:
— Куда собрался, батя? Где господин Муренин?
Вопросы были заданы резким тоном, так прежде не разговаривал с Кузьмой управляющий. Кузьме стало не по себе. И тон, и выражение лица Грюбеля насторожили Кузьму, вселили опасение, что не с добром объявился нынче Грюбель. И Кузьма неожиданно для себя ответил:
— Плох барин, Степан увез его к лекарке, да она перебралась в Залесье, там спокойней. Мне приказано здесь остаться.
Грюбель быстрым шагом прошел по дому и скоро воротился.
— Ты сторож? Разве так глуп господин Муренин, что тебя сторожить оставил? Все это неправда. Ты плох, не годишься в сторожа. Ты должен сказать, где барин. Я же приехал, чтобы спасти вас и вашу коллекцию, хотя это для меня очень опасно. Но бросить вас не могу. Так где же барин?
Кузьма упрямо повторил:
— Говорю же, к лекарке увезен.
— Ты плохо врешь. Без тебя барин не мог уехать. Пойми же, я приехал ради вашего спасения...
В БОРОВСКОМ
Художник Андрей Андреевич Кораблев был в весьма зрелом возрасте — пятьдесят семь лет. Но не только годы сказывались. За плечами у него Великая Отечественная война от начала до конца. В войну погибла семья. С тех пор так и жил бобылем...
А теперь вот старые раны постоянно напоминали о себе. И возможно, был бы он давно прикован к постели, если бы не его непоседливый характер. Ведь со дня окончания войны прошло двадцать лет, а он жив — недаром говорится в народе, что скрипучее дерево долго живет.
Часто, превозмогая болезненное состояние, собирал рюкзак, брал этюдник и отправлялся в путь, как он говорил, «несколько рассеяться». И где-нибудь в живописном уголке Подмосковья писал в излюбленной своей старомодной манере простенькие сюжеты, давно, казалось бы, «исчерпанные» художниками.
Еще владела Кораблевым страсть к собиранию изделий прикладного искусства. В старых деревенских домах выискивал у жителей всякие редкости: то расшитый платок, то затейливо украшенную утварь, а иной раз совсем небольшую вещичку, а будто секрет вложен в нее такой — чем дольше смотришь, тем она краше.
Была у Кораблева мечта — не дать исчезнуть многим народным ремеслам. После поездок он с чемоданчиком, в котором лежали находки, забегал в отделения Художественного фонда и в Союз художников. Доказывал необходимость создания артелей, добывал для умельцев дефицитные материалы...
Бывало, что, идя долгой проселочной дорогой с легким рюкзаком и этюдником за плечами, Кораблев заговаривал со случайным попутчиком. И так заинтересовывал его, вовлекая в беседу, что тот, не желая расставаться с Кораблевым, зазывал его к себе хоть ненадолго...
В один из ясных осенних дней Кораблев выбрался из проселков к Валдаю. Присев на траву неподалеку от шоссе, разложил на газете снедь: пару круто сваренных яиц, помидорину и луковицу — и только поднес ко рту кусок посоленного ржаного хлеба, как возле него остановилась голубая «Волга» и высокий человек шагнул к Кораблеву:
