Александр Хабаров - Случай из жизни государства (Эксперт)
- А ты говорил - шмальнуть! - сказал лысый. - Когда ногами забиваешь крови поменьше, тара не промокает!
- Верно! - согласился молодой. - Надо и следующих так же...
Он взвалил ношу на плечо.
- Иди, Вань, открывай! И "аудюху" заводи...
- Может, до вечера обождать? По частям вынесем все.
- Вечером народ с работы придет. А сейчас - тихий час, кто пашет, кто спит... Тем более - зима. Не забудь, нам завтра в четырнадцать-нуль-нуль ещё одного обрабатывать.
- Там не один - целая семейка, повозимся... - огорчился лысый.
- А "бабки" какие!... Ладно, все, пошли, не труби в мозги!
Лысый Ваня открыл дверь и быстро стал спускаться вниз. Он позволял молодому командовать во время "удаления осадка", хотя мог бы гаркнуть на него раз, хватануть цепкими пальцами за кадык или за ключицу - в штаны наложил бы, чмо зеленое... Но ничего, пусть командует, он ведь зато и жмуриков носит, и машину водит, и яму сам роет - старается, сопляк, меньше трех метров не копает. Шестерка гребаная!
Молодой с телом Риммочки, закатанным в ковер, вышел следом за лысым Ваней, выдержав короткую паузу для страховки. Лягнул ногой дверь.
Хлопнула дверь. Квартира, в которой собиралсь принимать друзей и подруг Римма Сергеевна Хромова, тридцатипятилетняя безработная секретарша, опустела. Недоеденный торт был разбросан по ковру, на котором прибавилось темных пятен.
- My soul is dead(, - пела знаменитая английская группа URIAH HEEP, названная так в честь отвратительного персонажа из романа Диккенса "Дэвид Копперфильд". Это была последняя песня WHAT'S WITHIN MY HEART (ЧТО В ПРЕДЕЛАХ СЕРДЦА МОЕГО) из диска LOOK AR YORSELF (ВЗГЛЯНИ НА СВОЕ ЛИЦО). Вот и она закончилась, щелкнул механизм автостопа, в квартире стало не только пусто, но и тихо.
КРУГИ И СФЕРЫ
Два дня назад район Чистых прудов (Большой Харитоньевский переулок) покинула семья Лесовицких: от семьи, впрочем, остались мать и дочь; глава семьи Григорий Анатольевич Лесовицкий, академик-языковед, отсидевший в сталинских лагерях чуть больше десяти лет, скончался, не дожив всего пяти лет до счастливого времени перемен. А ведь он ожидал его, много и горячо писал в мемуарах о хрущевской "оттепели" и, если бы дожил, то уж обязательно появился бы сначала на митингах демократов и демократок, а потом - на демонстрациях патриотов; пошел бы защищать Белый Дом - сначала от путчистов, а потом от танкистов-ельцинистов... Но он умер, не увидел, значит, ничего: умер, не дождавшись свободы, о которой мечтал - или не мечтал? или не той?...
Галина Ильинична, приятная пожилая дама, вечно молодившаяся при жизни мужа, державшая, что называется, "форму", после смерти его быстро состарилась и даже согнулась физически, превратившись наружно из "интеллигенции" в четвертом поколении в простую московскую бабушку-старушку, вечно стирающую и шаркающую по углам половой тряпкой. Она жить не могла без забот, и если раньше для неё главной заботой был супруг-профессор (то она ждала его из лагерей, то красиво сопровождала его на международных конгрессах, а целом - создавала мужу уют, комфорт, надежный "тыл), то теперь переключилась на дочь, зятя и внука с внучками. Тут не требовалась фальшивая молодость, нужна была "бабушка", она и стала таковой. Она закурила папиросы "Беломорканал" вместо былых сигарет "Столичных", она стала ворчать, как настоящая теща; было на кого ворчать: зять Виктор - неплохой: умный, непьющий, тактичный и вежливый, страшно работящий, любимец покойного мужа, в прошлом - ярый антисоветчик и антикоммунист, диссидент и правдолюбец, отсидевший при Брежневе за "политику" 3 года в Мордовии. Впрочем, на Виктора сейчас можно было поворчать лишь заочно, ибо два года назад он ухитрился "заработать" банальную уголовную статью (108-я, тяжкие телесные со смертельным исходом) и отбывал наказание в одном из северных лагерей - (впрочем, как раз это ему и пообещал когда-то проницательный комитетский дознаватель Карманов: "Много вам сейчас не дадут, не за что. В принципе, могли бы вовсе прикрыть дело я настаивал, но, увы, не я решаю - слишком высок уровень. Но, мне кажется, вы отсидите разок, а потом снова сядете, Виктор Евгеньич... Ох, как сядете! Всех выпустят, а вы будете до последнего чалиться, до звонка. Куража в вас много, баламутства...").
Галина Ильинична воспринимала "отсидки" зятя как обычное для Совдепии (так она до сих пор называла страну, в которой жила) дело. Ее отец, Мариночкин дед, исчез в лагерях ещё в конце двадцатых годов, родной дядя отбыл десятилетний срок после войны; наконец, муж едва не погиб за колючей проволокой, время спасло его - попал в реабилитационные списки в 56-м. Все было знакомо, тут она могла кое-что посоветовать дочери, что, мол, надо человеку в тюрьме (теплые носки, белье, сало, чеснок) да и сама лично постояла в очередях в Бутырскую тюрьму с передачей для "непутевого" (это была её самая крайняя оценка Виктора).
Срок у Шахова-мужа и зятя кончался в следующем веке.
Именно по совету Виктора (письмом из зоны) решено было избавиться от огромной квартиры - с большой выгодой. Пенсии Галины Ильиничны и переводов Виктора хватало семье на пол-месяца. На другую половину приходилось изыскивать средства; первое время Галина Ильинична тихо распродавала кое-какие коллекции покойного Григория Анатольевича, например, тонкие книги стихов с обложками знаменитого Родченко. Шли они хорошо, но постепенно кончались, и если конструктивный и прямолинейный Родченко для Галины Ильиничны не представлял никакого интереса, то к остальному - ростовской финифти, трехсоттомной библиотеке словарей и энциклопедий, двум подлинникам Кандинского, письмам Бунина - она боялась даже прикоснуться. Поэтому решено было исполнить "установку" зятя на обмен с доплатой; главное было - не сократить ни на метр (а то и увеличить) ту площадь, которая была в наличии. А район - что район? Всё - Москва.
Имелся, в помощь и содействие, хороший человек, старый знакомец Шахова, Андриан Голощапов, называвший себя поэтом, но нынче занимавшийся почему-то квартирным бизнесом. Галина Ильинична знала его давно, Виктор ещё дольше, но ни старушка, ни сам диссидент-аналитик так и не смогли открыть в Голощапове самую главную створку.
В восьмидесятых и Шахов и Голощапов существовали в единой плоскости диссидентства, обменивались запрещенной ("подрывной") литературой, принимали участие в кухонных дискуссиях и в многочисленных самиздатских журналах. Голощапов, правда, так и не "сел" ни разу, но под облавы попадал неоднократно. В самиздате "гуляла" книжка стихов Голощапова "Антисовет" (Обрушится стена закона, и в царстве душной мерзлоты все ваши красные знамена народ порежет в лоскуты), её переиздали в Париже, (Шахов, правда, посмеивался над "душной мерзлотой" и другими "ляпами"); Голощапов плескался в опасной и приятной славе борца за "святое". Впрочем, "святое", когда борьба за него окончилась, оказалось свободой брать, иметь и держать. Тут-то Голощапов и понял, вовремя (сам себе удивился) нащупав прорехи, из которых сыпались "пиастры", что его-то в основном и интересовала именно эта, имеющая материальное выражение, часть свободы, а не та, невесомая, которой добивался Шахов и присные его.
Был Андриан довольно высок, но коротконог, лыс, как Ленин, и плечист, и казался ниже ростом, чем был на самом деле; он много чего любил; с удовольствием пил "на халяву"; любил спьяну бить по лицу кого-нибудь из друзей, а наутро любил извиняться, говорил, что, мол, "заклинило". Но к Шахову, например, он не подступался даже в "заклиненном" состоянии - что-то останавливало его изнутри. Ходили легенды о силе Голощапова, о его "громовом" ударе с левой: как он уложил троих наглецов на Тверской, тогда ещё улице Горького... Никто этого не видел, но все верили, в том числе и Шахов, который, если и сомневался в рассказах о Голощапове, то сомнения эти сразу отгонял - хотел верить. Несомненно, симпатизируя вообще сильным людям, он дружил с Голощаповым. И если в отношениях с другими людьми, в изворотах политики и в изгибах сложных "чисто московских" ситуаций Шахов был прозорлив и расчетлив, то в Голощапове так и не смог разглядеть истинной сущности. Такая неожиданная для аналитика-профессионала слепота едва не обошлась потерей всего самого дорогого. Впрочем, он так никогда и не узнал об этом.
Марина год назад опрометчиво обещала последовать за своим супругом в отдаленные края. Пообещала она себе самой, а не мужу, и именно это обстоятельство угнетало Марину наиболее тяжко: от мужа она могла бы отговориться, от себя самой - никогда. Что же подвело её к этому обещанию, клятве, если хотите, обету? Да обыкновенная женская романтика, упоение собственной судьбой как неким захватывающим романом. А из фабулы романа, как из пасьянса, несомненно должна была выйти дорожка дальняя в казенный дом - ехали ведь за мужьями все эти Волконские и Трубецкие, чем же хуже она, Шахова-Лесовицкая?
Никакого явного смысла в поездке "поближе к мужу" не было. Можно было жить рядом с зоной - но зачем? Взирать каждый день на колючку и бетонированный забор с вышками, зная, что где-то там, в бараке, мерзнет и голодает суженый? Свидание полагалось, но, зная характер Виктора, Марина предположила, что свидания вообще не будет - лишат за "поведение" - дай Бог, не посадят в ШИЗО или ПКТ. Так было в Мордовии, где Виктор отбывал первый, "политический", срок...
