Инна Бачинская - Девушка сбитого летчика
– Мне снилась Белая крыса, похожая на Амалию, представляешь?
– А мне никогда ничего не снится.
– Мне тоже. А тут вдруг Амалия, представляешь?
– Разве она похожа на крысу?
Я задумываюсь: «Нет. Совсем не похожа. Или все-таки похожа?»
…Амалия… Она была высокой. Тощей. С прямой спиной. С сильными холодными красными пальцами. С жидкими полуседыми волосами, гладко зачесанными и собранными в узел на затылке. С громким потрескивающим голосом. Непреклонным. Жестким. Холодным. Ровным. Великий инквизитор. Настолько без греха, что ни у кого не поднялась бы рука с камнем.
Ее активное неприятие моей матери и восторженное отношение к моему отцу в сумме давали надежду на любовь ко мне. Маленькую, слабенькую, хилую, но любовь. Приязнь. Симпатию. Не могу представить себе ее врага в моем лице. В конце концов, это было бы просто неприлично…
– У тебя заниженная самооценка, – говорит Баська тоном опытного психоаналитика. – Нужна медитация на прощение.
– Я ее давно простила. Я о ней даже не думаю.
Вранье! Думаю. А еще она мне снится. Я снова стою, она сидит. Смотрит на меня. Безмолвна, вся упрек и сожаление. Я стою. Она сидит. Белое безмолвие. Арктический лед. Холодные красные руки. Жесткие, как жесть, пальцы. Жесткие, как жесть, – каков образ!
Стою и покорно жду под прицельным жестким взглядом.
Неужели она наслаждалась? Упивалась властью? Она – такая величественная, и я – такая ничтожная… Не верю. Не много чести – внушать ужас пятилетней сопливке. Не верю! Чего-то я недовспоминаю и недопонимаю. Восприятие исказилось с течением времени. Ее давно нет. Она живет лишь в моих воспоминаниях и снах. В каком-то смысле я – памятник ее нерукотворный. Нерукотворный – да. Психотворный, интеллектуальнотворный, нейролингвозапрограммированнотворный. Вот!
С Диккенсом и Теккереем познакомила меня она. Спасибо. И с «Леди Гамильтон», где кумир – Лоуренс Оливье.
Англоманка, черт побери. Дэм ю![3]
Хватит!
– И самое главное, – говорю я Баське, – я не пыталась протестовать и никогда не жаловалась. Я приняла ее безоговорочно и согласилась, что я… такая. И в пять, и в девять. Это меня больше всего… понимаешь? Как на заклание, без звука, покорно…
Не могу больше!
– Сделаем медитацию, – говорит Баська. – Тринадцать минут. Простишь ее и отпустишь. И сразу полетишь. Ты сегодня на службе?
– Не-а, отгул. Куда?
– Что – куда?
– Куда полечу?
– Никуда. В принципе. В том смысле, полегчает. Хочешь сегодня?
– Хочу. Сегодня. Во сколько?
– Ну, умоюсь – и к тебе. Пожрать есть?
– Есть.
– Бегу.
Через час ее все еще не было. Через два она позвонила и сказала, что пришла Оля. Олянда-веранда. Я не удержалась, хихикнула, хотя была разочарована.
– Ага, хорошо тебе, – прошептала Бася. – А хочешь, мы вместе придем? – спросила она с надеждой.
– Нет! – вскрикнула я. – Не надо!
– А еще подруга! – В голосе ее была укоризна. – Тогда не знаю… Может, вечером?
– Если получится. Ты, главное, расслабься. – Я снова хихикнула. – И думай о приятном.
– Иди к черту! – буркнула она обиженно и отключилась.
Оля, Олянда, она же Ольгица, – наша старинная подруга, одноклассница и третий член неразлучного школьного триумвирата. О эта женщина! О шея лебедя, о ланьи очи… что там еще? Все при ней – и шея лебедя, и глаза лани, и талия пиковой дамы. Прекрасные волосы. Запредельная отмытость, ухоженность, подобранность в смысле колеров и аксессуаров. Под стекло – и в музей. Главное, чтобы отгородить стеклом и чтобы неподвижно и молча. Тогда – да. Молча!
Театр одного актера. Ток-шоу. Я вижу, как Баська сидит на диване, судорожно вцепившись в гобеленовую подушку с лапочкой-пойнтером на фоне приятной глазу неяркой английской зелени и, давясь, заталкивает внутрь зевки. А Ольгица подробно, с деталями, со смаком, с паузами в наиболее драматических местах, поминутно смеясь, прикрываясь ладошкой, повторяя прикольные моменты по пять раз, размахивая длинными белыми кистями, рассказывает.
Она рассказывает, как пересолила суп. Масса сопутствующих деталей: где стояла солонка, почему так случилось, что было в супе – морковка, конечно, я всегда кладу морковку: режу мелко, иногда на крупной терке, но можно и целиком; картошка, непременно соломкой, берешь, разрезаешь на две половины, потом еще и еще, а потом мелкими тонкими дольками и бросаешь, когда закипит. Волик (муж) взял, попробовал и говорит – драматическая пауза, – ты что, мать, влюбилась? А я ничего не понимаю, смотрю на него, а он на полном серьезе! Олечка довольно хохочет, закрываясь ладошкой. Влюбилась, говорит, мать! Признавайся, в кого! А я все не врублюсь! Представляешь? Довольный хохот.
Баська бледно улыбается и кивает, что представляет. Взгляд – стеклянный.
Потом Ольгица рассказывает, что была у гинеколога. Ничего страшного, просто запланированный осмотр. Масса пикантных деталей. Заодно – история всех недугов, страданий, осмотров, удалений зубов, имевших место в жизни. Ощущения, страхи, некомпетентность лечащего персонала, заодно – история болезней коллег по палате. А гинеколог сказал, что я прямо девочка. Радостный, притворно смущенный смех и прикрывающая ладошка.
И так далее и тому подобное. До бесконечности. Про соседа по даче, который подглядывает, когда она загорает топлесс. А его жена злится. Как один мужчина на улице сказал «жар-птица» и так посмотрел! А другой сосед пришел за утюгом, она открыла, в клубничной маске, в шикарном атласном кимоно – красные пионы на черном – Волик из Японии привез, четыреста долларов, а он смотрит и молчит – совсем обалдел и про утюг забыл. Смотрит и молчит. Он давно уже косяки кидает. Холостяк, банкир, спортсмен. Зовут Алексей. Когда они в лифте вдвоем, наедине – глаз поднять не смеет, краснеет, как мальчик. А плечи – во! А машина! Закатывание глаз, драматическая пауза, восторженные взмахи длинных кистей.
Бедная Баська! Тихо звереет, прижимая к себе пойнтера на фоне английской растительности. Таращит глаза, чтобы не упасть в обморок. Мне жалко Баську, но в глубине души я хихикаю, представляя себе картинку – ну не дрянь?
Не могу понять, в чем дело. Мы треплемся о том же – никаких высоколобостей: болячки, соседи, отношения с ними, косяки разных козлов – и ничего! Интересно в целом, интересны детали. Задаем наводящие вопросы. А тут падаешь в обморок, вывихиваешь челюсть, подавляя зевки, и от каждого слова хочешь завизжать и задрыгать ногами. Ты представляешь, говорит Баська, она называет свои цветы озеленением квартиры! Это же… с ума сойти! Как он выдерживает?
Он – это Волик, муж; между нами, девочками, – Воланд. Волик-Воланд – искусствовед, антикварный эксперт, дилер. С Воландом ничего общего, это так, для прикола. Нарасхват. С деньгами. Часто в командировках. Молчит, думает не то о гонораре, не то о подсвечнике восемнадцатого столетия, весь там – взгляд рассеянный, потусторонний, на дьявола не похож, скорее – на пустую оболочку отсутствующего астрального тела. Ему по барабану озеленение. Звуковой поток сознания жены он воспринимает как… как… журчание дождя! Хотя какой там дождь! Дождь – это поэзия. Скорее как струю из крана. Мне так кажется. Мы знакомы лет десять, но он никогда меня не узнает. Протягивает руку, улыбается и говорит: Владимир. Счастливый характер. И брак счастливый – из тех, что задуманы на небесах. Она говорит, он не слышит.
Звонок в дверь. Я вздрагиваю, бегу открывать, ожидая чуда. А вдруг! Хотя что «вдруг» – неизвестно. Что-нибудь хорошее… Увы. Пришли гости: сосед сверху Владик с сыном – ангелком, играющим на флейте. Ангелка зовут Веня. Бледненький, блекленький, хрупкий до синевы – настоящий ангелок. И лопатки, как крылышки под легким свитером. Стоят на пороге, смотрят на меня морями ясности – что папа, что сын. Заходят. Ангелок Веня светится радостью – протягивает мне свою бледную лапку, в ней зажаты мелкие купюры. Вот!
Пропускаю эту трогательную пару. Они шагают прямиком в кухню. Будем пить чай и общаться. Откуда дровишки, спрашиваю.
– Сам заработал! – радуется Веня. – В парке около пушек! Играл на флейте!
– Для стимула, – поясняет папа Владик. – Чем лучше играешь, тем больше заработаешь. Учиться надо.
– Я и так умею, – говорит Веня.
Владик выразительно смотрит на меня и вздыхает. Воспитательный этюд, похоже, не задался.
– А кто же платил? – спрашиваю.
– Так туристы же! – кричит Веня укоризненно, вопрос кажется ему, мягко говоря, неумным. – В парке же полно туристов! Мы еще пойдем, да, па?
– Посмотрим, – дипломатично отвечает Владик.
Веня пьет молоко с конфетой. Мы – чай.
– Никто ничего не давал, – тихонько говорит мне Владик. – Я дал купюру одному старику, попросил положить в коробочку. А он говорит: я и сам могу. Достает свои деньги и кладет. Мне было так неудобно!
