Барбара Вайн - Роковая перестановка
Его звали Шивой в честь одного из богов верховной триады индуизма. Какая у него была фамилия, Эдам не помнил, хотя ему казалось, что когда-то он ее знал. Прошедшие десять лет несильно изменили лицо Шивы, если не считать, что оно стало более жестким и теперь несло в себе отпечаток грядущей печали, наследственной расовой скорби. Смуглая кожа казалась отполированной и имела цвет каштана; белки были голубоватыми, и создавалось впечатление, будто темно-карие зрачки плавают в подсиненной воде. Лицо было красивым, по типу более европейским, чем у любого англичанина, а черты — более арийскими, чем у любого нацистского идеала или прототипа, резкими и четкими, за исключением губ — пухлых, изящно очерченных, чувственных, — которые сейчас робко, неуверенно приоткрылись в зарождающейся улыбке.
Оба задержали друг на друге взгляд всего на долю секунды, но за этот краткое мгновение черты Эдама сложились в мрачную гримасу, отторгающую, отталкивающую, порожденную ужасом, а улыбка на лице Шивы съежилась, остыла и исчезла. Эдам резко отвернулся. Он протолкался через толпу на более свободное место и ускорил шаг, почти побежал. Только побежать по-настоящему не получилось — народу было слишком много. Он добрался до банка, встал в очередь, на мгновение прикрыл глаза, прикидывая, что делать и что сказать, если вдруг Шива решит догнать его, заговорить с ним и даже прикоснуться к нему. Не исключено, что он упадет в обморок, подумал Эдам, если Шива прикоснется к нему.
Мужчина отправился в банк, так как в такси по дороге в Хитроу сообразил, что у них нет наличных песет, хотя есть дорожные чеки и кредитки. На Тенерифе нужно будет заплатить таксисту и дать чаевые носильщику в гостинице. Эдам отдал кассиру половину того, что у него имелось в бумажнике: две банкноты по десять фунтов, и хриплым голосом — ему даже пришлось прокашляться, чтобы его было слышно, — попросил обменять их на испанскую валюту. Когда ему выдали деньги, он понял, что нужно отойти в сторону, чтобы уступить место следующему в очереди, — иного выбора не было. Огромным усилием воли он заставил себя повернуться спиной к кассе, поднять голову и посмотреть вперед на бескрайний зал прилета, снующие туда-сюда толпы путешественников. Эдам двинулся в обратный путь. Толпа слегка поредела, но было ясно, что через минуту-две, когда прилетит рейс из Рима, народу снова прибавится. Ему на глаза попалось несколько смуглых людей, мужчин и женщин, уроженцев Африки, Вест-Индии и Индии. Эдам никогда не был расистом, а сейчас им стал. Удивительно, думал он, что эти люди могут позволить себе путешествие в Европу.
— Заметь, в Европу, — сказал он Энн, когда они впервые оказались в аэропорту, а жена в ответ на это едкое замечание предположила, что черные, вероятно, едут домой или возвращаются со своей родины или с родины предков. — Это же Второй терминал, — заметил он. — Отсюда на Ямайку или в Калькутту не полетишь.
— Наверное, нам следует радоваться, — произнесла Энн. — Это говорит об их уровне жизни.
— Ха! — отреагировал Эдам.
Он стал искать Шиву. Взгляд выхватил индуса, очевидно, сотрудника аэропорта, так как он был одет в форму и нес какие-то приспособления для уборки. Может, и в тот раз он видел его? Или вот этого лоснящегося бизнесмена, что сейчас идет мимо, с именем «Д.К. Пейтел» на багажной бирке? Все индусы, думал Эдам, похожи друг на друга. Несомненно, для них все белые тоже одинаковые, но этот аспект имел гораздо меньшее значение для Эдама. Важное заключалось в другом: вероятно, человек, которого он заметил в этом море лиц, был не Шивой. Не исключено, что его сознание, которое в большинстве случаев находилось под строгим контролем, на какое-то мгновение вышло из подчинения и в результате сна, приснившегося прошлой ночью, тревоги за Эбигаль, вида багажных бирок стало неуправляемым и восприимчивым к страхам и фантазиям. Кажется, узнавание произошло на индусской стороне, но разве он, Эдам, не мог ошибиться? Все эти люди часто стремятся снискать расположение, а угрюмый взгляд вызывает у них улыбку надежды или оборонительную улыбку…
Шива бы ему не улыбался, рассуждал Эдам, он наверняка постарался бы избежать встречи так же, как и он сам. В Отсемонде они занимались разными делами, он и Шива — по сути, все пятеро играли разные роли, — но действия, которые они совершили, те ужасные и бесповоротные шаги, будут жить в памяти каждого. За десять лет эти воспоминания не перешли в разряд тех, что могут вызывать улыбку. В некотором смысле можно утверждать, что Шива был ближе всех к сути и сердцевине всего случившегося, правда, только в некотором смысле.
— Будь я на его месте, — Эдам обнаружил, что говорит вслух, негромко, но губы его двигаются, — я бы вернулся в Индию. Если бы мне дали хоть полшанса. — Он прикусил губы, чтобы остановить их. Где родился Шива — здесь или в Дели? Эдам не помнил. «Я не буду думать о нем и о них, — мысленно велел он себе. — Я отключусь».
Как можно надеяться хорошо провести отпуск, если в голове творится такое? А ведь он действительно собирался радостно проводить время. Непоследняя радость, которую обещал отпуск, заключалась в том, что все трое будут спать в одной спальне, и кроватку Эбигаль поставят (он проследит за этим) с его стороны кровати, чтобы он мог присматривать за дочкой долгими бессонными ночами. Эдам увидел Энн, которая стояла и ждала его у входа в зал вылета. Жена послушалась его и держалась подальше от мест, где была еда, но, как ни странно, это вызвало у него еще большее раздражение. Она вытащила Эбигаль из коляски и держала ее на руках так, как умеют только женщины, потому что имеют пышные бедра. И сейчас вид этих бедер разозлил Эдама. Эбигаль сидела верхом на правом бедре Энн, а спиной опиралась на ее руку.
— Ты долго, — сказала Энн. — Мы думали, тебя похитили.
— Не говори за нее.
Эдам этого терпеть не мог. «Мы думали», «Эбигаль думает» — откуда ей знать? Естественно, он никогда не рассказывал Энн об Отсемонде ничего, кроме одного: что наследство двоюродного дедушки помогло ему начать бизнес, подняло до тех высот, где он находится сейчас. В те дни, когда он был «влюблен» в Энн вместо того, чтобы просто любить ее (как он часто говорил себе, именно такие чувства испытывает мужчина к своей жене после трех лет в браке), его так и подмывало выложить все. Был период — всего несколько недель, возможно, два месяца, — когда у них установились очень близкие отношения. Казалось, у них общие мысли и они проникают во все тайны друг друга.
— Что бы ты не смог простить? — как-то спросила она у него.
Они лежали в кровати, в коттедже, который сняли в Корнуолле на весенние каникулы.
— Сомневаюсь, что я вообще должен что-то прощать, не так ли? Ну, то есть то, что ты совершила, меня не касается.
— Считается, что Гейне на смертном одре сказал: «Dieu me pardonnera. C’est son métier».[4] — Ей пришлось перевести, потому что он плохо знал французский.
— Ладно, тогда предоставим это Господу, это его работа. Послушай, Энн, давай не будем говорить об этом, ладно?
— Нет ничего, за что я не смогла бы простить тебя, — сказала она.
Эдам сделал глубокий вдох, перевернулся на спину, посмотрел в потолок, где пятна на штукатурке между окрашенными в темный цвет балками складывались в причудливые рисунки и силуэты — обнаженной женщины с поднятыми руками; головы собаки; острова, длинного, с клювом, очертанием похожего на Крит; остова крыла.
— Даже… за растление детей? — спросил он. — За похищение ребенка? За убийство?
Энн рассмеялась.
— Ведь мы говорим о вещах, которые ты мог бы совершить, не так ли?
Сейчас их разделяло такое огромное расстояние, что их нынешние отношения выглядели насмешкой над тем, что было в те далекие дни — на каникулах в Корнуолле и некоторое время до и после них. Если бы я ей рассказал, иногда думал Эдам, если бы я ей рассказал, тогда появился бы шанс и открыл передо мной дверь, мы либо расстались бы навсегда, либо сделали бы шаг к настоящей семейной жизни. Правда, прошло много времени с тех пор, как он задумывался об этом, потому что подобные размышления всегда обрывались кнопкой «Выход». Сейчас его сознание накрыли раздражающие тени тех размышлений. Он сам пронес бы Эбигаль через паспортный контроль, но она была вписана в паспорт Энн. Так и получилось, что девочка сидела на руках у Энн, когда пограничник сначала посмотрел на нее, потом прочитал ее имя, напечатанное в паспорте, затем снова посмотрел и улыбнулся.
Если это был Шива, думал Эдам, то хорошо, что он оказался среди прилетевших, а не отлетающих. Это значит, что Шива едет домой — где бы ни был его дом, в каком-нибудь гетто на севере, или на востоке, или в другом месте, закрытом для всех остальных, — а вот он уезжает. Следовательно, новая встреча с Шивой исключена. И какой вред, в конце концов, может быть от этого случайного обмена взглядами, если обмен вообще был, если это вообще был Шива? Естественно, он не верил, что Шива умер, как не верил в то, что умерли остальные. Конечно, у него было мало надежды, что удастся прожить жизнь, ни разу не встретив никого из них. Просто до последнего времени не было никаких упоминаний ни в газетах, ни в сплетнях. Эдаму везло. Ему действительно повезло, потому что встреча с Шивой ничего не изменила, не сделала ситуацию ни лучше, ни хуже. Жизнь и дальше пойдет своим чередом, продолжится в обществе Энн и Эбигаль, бизнес будет потихоньку расти, их благосостояние тоже вырастет — в следующем году, возможно, они переедут в более хороший дом, зачнут и родят Эрона, своего сына, — ассоциативные процессы извлекут Отсемондо из хранящихся файлов, а кнопка «Выход» их уничтожит.
