Светлана Алешина - Бальзам на душу
После ужина все опять разошлись по номерам. На улице уже совершенно явно испортилась погода, завыл жуткий ветер, первые крупные капли дождя застучали по оконным стеклам. Я смотрела на улицу, где в темноте метались мокрые кроны деревьев, и пыталась методом самовнушения избавиться от недобрых предчувствий, которые все явственнее терзали мою душу.
Мне это почти удалось, но в самый неподходящий момент снизу из холла вдруг донесся какой-то шум, душераздирающий женский крик и топот ног. Я как ошпаренная выскочила за дверь.
В этом действии я оказалась отнюдь не одинока. Все прочие обитатели отеля выскочили почти одновременно со мной. Даже престарелые супруги, успевшие переодеться в ночные пижамы, с неожиданной прытью мчались на странный шум.
Сбежав с лестницы, мы увидели совершенно невероятную картину. Посреди холла без чувств лежала пани Шленская. Ее черное платье при падении задралось значительно выше колен, бесстыдно обнажив ее полные розовые бедра. Возле распростертого на полу тела хозяйки бестолково суетились две молоденькие горничные, а рядом с видом полнейшего ошеломления столбом стоял пан Леопольд. Но смотрел он вовсе не на пани Шленскую, а на входные двери, где, привалившись к косяку, едва удерживался на ногах какой-то человек.
Сначала я не поняла, кто это. Одежда этого человека была вся изорвана и покрыта грязью. С мокрых волос на лицо стекали струйки грязной воды, имевшие тошнотворный розоватый оттенок – даже издали было видно, что у человека пробита голова. Лицо у него было бледное, даже землистое. Он хрипло дышал, временами заходясь в кашле, и смотрел на собравшихся мутными глазами.
– Это же Приймак! – пробормотал Виктор и бросился к двери.
Он успел подхватить падающего Приймака и дотащить его до ближайшего кресла. Затем коротко, но повелительно приказал портье вызвать «Скорую». Затем пощупал у Приймака пульс. Пан Леопольд опомнился и бросился к телефону.
Немцы и старики-супруги наблюдали за всем происходящим в немом изумлении. С верхних ступенек легко сбежал Куницкий и присел на корточки рядом с хозяйкой отеля. Он деловито похлопал ее по щекам и, обернувшись к горничной, сказал: «Нашатырь. Найдите нашатырь». Та куда-то убежала.
И вдруг Приймак заговорил. Он с трудом выталкивал из себя слова, но прозвучали они как гром среди ясного неба.
– Надо вызвать полицию, – пробормотал он. – Я из киевского управления… Здесь скрывается брат этой женщины, Владислав Шленский, он – опасный преступник. Три месяца назад бежал из тюрьмы. Я его выследил… Но они вместе пытались меня убить… Мою машину утопили в реке. Мне удалось в последний момент выбраться. Не знаю, сколько я лежал без сознания… Нужно спешить. Этой женщине нельзя позволить уйти… Ее брат прячется в замке…
Собственно говоря, он всего лишь озвучил наши догадки, придал им необходимую законченность, но зато теперь, воплотившись в реальность, они приобрели такую жуткую убедительность, от которой буквально мороз пробирал по коже.
Правда, трудно было сказать, кто, кроме нас с Виктором, понял, о чем идет речь. Мне показалось, что собравшиеся восприняли бормотание Приймака как бред тяжело раненного человека. Во всяком случае, реакция пожилых супругов, немцев, да и горничных тоже была очень сдержанной. Совсем иначе повел себя портье. Пан Леопольд страшно побледнел, задергался и сделал попытку куда-то выйти.
Я не позволила ему этого сделать, заставив следом за «Скорой» вызвать полицию. Понурившись и буквально на глазах превращаясь в дряхлого старца, пан Леопольд связался с отделом полиции и неживым голосом предложил приехать в отель пани Шленской, поскольку, как он выразился, «вас тут дожидается пан из Киева».
Такая осторожная формулировка меня не очень удивила. Пан Леопольд, может быть, и не был посвящен во все детали, но кое-что о проблемах хозяйки наверняка знал и до последней минуты старался отвести от нее опасность. Такая преданность могла бы в другое время умилить, но я помнила о четырех погибших от руки маньяка и очень опасалась, как бы сегодня этот скорбный мартиролог не продолжился. В силу этого никакого сочувствия к трагической судьбе пани Шленской и ее клевретов у меня не было. Обменявшись с Виктором взглядами, мы без слов поняли друг друга – наш фотограф занял позицию, исключавшую исчезновение пана Леопольда с места событий, а тот, осознав неизбежность своего положения, смирился и занялся хозяйкой, которая к тому времени начала приходить в себя.
Она тихо стонала, бессильно царапала ногтями пол и бессмысленно вращала глазами. После хорошей дозы нашатыря дело пошло лучше – пани Шленская закашлялась, вскрикнула и залилась слезами. Престарелый портье пытался ее успокоить, как мог, но пани Шленская вряд ли даже замечала его. Сейчас ее душа была полностью охвачена отчаяньем и страхом. Короче говоря, сцена была на редкость тяжелой и неприятной. И когда приехали карета «Скорой помощи» и наряд полиции, все почувствовали что-то вроде облегчения.
Приймаку оказали первую помощь и срочно отправили в больницу. Врач опасался, что больного придется везти во Львов в специализированный стационар, настолько состояние больного казалось ему тяжелым. Несмотря на это, Приймак успел высказать свои претензии начальнику полицейского патруля. Поэтому, отправив раненого в больницу, полицейские занялись нами вплотную.
Прежде всего они заставили всех присутствующих собраться в холле и проверили у всех документы. Старший патрульный с погонами сержанта просмотрел бумаги, строго хмурясь и саркастически кривя губы. Над российскими паспортами он хмурился особенно долго и дотошно сличал фотографии с оригиналами. Покончив с этим делом и явно не зная, что делать дальше, он набрался смелости и позвонил начальнику полицейского управления, который, как я поняла, в этот момент мирно отдыхал у себя дома.
Содержание разговора от меня практически ускользнуло, поскольку бравый сержант говорил по-украински, деликатно понизив голос едва ли не до шепота, но у меня сложилось впечатление, что он всячески пытался приуменьшить значительность случившегося. Не знаю, в чем тут было дело, – то ли пани Шленская пользовалась в городке безупречной репутацией, то ли сержант не принял всерьез предостережения человека с пробитой головой, то ли здесь было не принято загружать начальство проблемами после окончания рабочего дня, – одним словом, рассмотрение всех обстоятельств было отложено до утра.
Я попыталась вмешаться и открыть глаза сержанту на истинное положение дел, но, кажется, моим доводам он поверил еще меньше, чем человеку с пробитой головой, и, посоветовав всем не покидать гостиницу до особого распоряжения властей, отбыл восвояси. Насколько я помнила, по-украински слово «безпека» означает «безопасность», но в данном случае просто напрашивался перевод – «беспечность».
Единственное, что меня утешило, – немного подумав, сержант все-таки оставил до утра в отеле одного из своих подчиненных – молодого худощавого парня с мечтательными голубыми глазами и русым чубом, лихо спадающим из-под форменного кепи. По задумке начальника, этот молодец должен был пресекать любые попытки обитателей отеля покинуть его. После того как товарищи удалились, наш часовой по-хозяйски расположился в мягком кресле напротив входных дверей и демонстративно сдвинул на живот кожаную кобуру с пистолетом, всем своим видом давая понять, что за время его дежурства живым отсюда никто не выйдет.
Лично меня его самоуверенность нисколько не убедила. Покинуть здание под таким надзором было проще простого – ведь здесь имелись не только окна, но и черный ход. С большой долей вероятности можно было предположить, что к утру в отеле не останется ни одного человека с нечистой совестью, но кудрявого центуриона это, похоже, ничуть не заботило. Он удовлетворился тем, что знаком потребовал от нас разойтись по комнатам, закинул ногу на ногу и принялся перочинным ножиком скоблить свои ногти.
Не знаю, была ли у пани Шленской мысль бежать. Мне показалось, что она полностью деморализована. Поникшая и распухшая от слез уходила она к себе, сопровождаемая постаревшим паном Леопольдом, который держался точно на похоронах.
Кое-как все наконец улеглось, и постепенно отель задремал. Во всяком случае, в нем воцарилась тишина, на фоне которой особенно буйным и неистовым казался разгул стихии на дворе.
Стариковские кости не подвели – за стенами отеля ревела настоящая буря. Дождь с глухим шумом валился в густую листву, лупил в окна, дубасил по крыше. Ему вторил ветер, завывающий где-то на чердаке как стая взбесившихся котов.
Нервы мои были взбудоражены до предела, и я никак не рассчитывала, что мне удастся сегодня заснуть, тем более под такую какофонию. Не раздеваясь, я лежала на кровати и вслушивалась в дикие звуки непогоды, пытаясь сообразить, как из этого грохота можно вычленить осторожные шаги маньяка, если таковой все-таки решится выбраться сегодня в город.
