Сергей Рокотов - Воскресший для мщения
- Усе, усе видела, святой истинный крест, усе видела, - божилась она перед здоровенным черноволосым Бурлаком. - Я встаю рано, делать мне нечего, одинокая я, и гляжу себе в окно. Так вот... Вышел этот самый квартирант из подъезда, стал менять колесо. Тут наш Пал Егорыч со своим кабыздохом вышел. Он кажное утро выходит. Я вообще-то в ЖЭК на него жаловалась, поганый он, кабыздох его... Облаял меня как-то... А я ему, нет такого порядка, чтобы честных гуляющих граждан каждая тварь...
- Об этом, если можно в другой раз, - мрачным голосом попросил Бурлак.
- О чем-то они, значит, с Егорычем балакали, - продолжала свое повествование старушка. - А потом откуда ни возьмись мужик. Он спиной стоял к окну, и чего он там делал, не знаю. Но своими глазами видела, как квартирант ему в харю машинный насос запузырил. Тот на спину и грабанулся. Квартирант над ним нагнулся и чегой-то там с ним химичить стал. Тут, вижу, как раз снова Пал Егорыч появился... А потом я на кухню побегала, там у меня молоко на плите закипало. Ну, выключила я молоко, и снова к окну. И святой истинный крест, видела, как тот ему рот рукой прикрыл, и вроде бы как душит... И все. Потом встал, на ахтонобиль свой сел и... будь здоров. А потом уже "Скорая" приехала и милицейская машина тут же...
- На какую машину сел этот человек?
- А я разбираюсь, на какую, чо я в этом маракую? На легковую, понятно, не на грузовик же. Да и темно же было...
- Как душит, вы видели с пятого этажа, а марку автомобиля не запомнили, - досадливо произнес Бурлак.
- А я в людях маракую, и что один мужик другого душит, сообразить могу, от ума ещё не отошла, - злобно парировала старуха. - А вот в чем не маракую, зря врать не стану. Я на них отродясь не ездила, автобусом пользуюсь... Темный был ахтонобиль и легковой... Можа "Мырсыдес"? - решила блеснуть знаниями она.
- А что же вы в милицию не позвонили? - спросил Бурлак.
- Так я и хотела позвонить, а тут мигом две машины и подъехали, чего звонить-то зря?
Пал Егорыч Соломатин на вопрос, почему он не позвонил в милицию, откровенно ответил, потупив подслеповатые глазенки:
- Время такое страшное, товарищ следователь... Я как домой вернулся с прогулки, пошел было к телефону-то, он у нас в прихожей стоит, но боязно стало как-то звонить. Поймают потом ещё в подъезде и прихлопнут как муху. Но я все же было решился, пошел ещё раз поглядеть в окно, что там творится... а тут уже две машины, и "Скорая", и милицейская...
На опознании и Жилкина, и Соломатин из трех мужчин сразу опознали Кондратьева.
- Вы опознали в нем человека, живущего с вами в одном подъезде, уточнил Бурлак. - А опознаете ли вы в нем человека, душившего Дырявина?
- Он и душил, - ответила Жилкина. - Кто же еще?
То же самое через некоторое время, опасливо глядя в сторону и боясь встречаться глазами с Алексеем, повторил и Соломатин. Тучи над головой Кондратьева продолжали сгущаться.
... - Ты же гениальнейший человек, Лычкин! - смеялся Гнедой. - У тебя не то что шестое, у тебя двадцать шестое чувство имеется. Ты словно все предугадал, раз на такое дело одел такую же куртку, как у Кондратьева. Залетит этот ветеран в дом родной и без помощи Петра Петровича, зря я ему только гонорар плачу... А бабку эту дристушку и полуслепого мудака Соломатина нам просто Бог послал. А Бог ещё что любит, а Гаврилыч?
Лычкин пожал плечами, с обожанием глядя в глаза Гнедому, сидящему в мягком кресле в белом толстом свитере и бордовых брюках.
- Бог любит троицу! - расхохотался Гнедой. - Послал же он нам любителя прогулок на природе с животными Павла Егоровича с ослабленным зрением и явными признаками дальтонизма. Но больно уж они оба нелепы, несуразны и подслеповаты. То ли Кондратьев душил, то ли ещё кто - темно, далеко... Нет, нам нужен ещё один свидетель, убойный, как говорится, свидетель... В очко играешь?
- Играю.
- И правильно делаешь, - одобрил Гнедой. - Это очень полезное занятие, так как развивает логическое мышление. А как там? Перебор, разумеется, чреват, но ведь чреват и недобор... И двадцать два плохо, но и девятнадцати может оказаться недостаточно.
- А может оказаться и достаточно, - потупив глаза, произнес Михаил. А двадцать два - это все... Это проигрыш...
- Соображаешь, парень, толковый ты... Есть доля правды в твоих словах... А к добрым советам мы прислушиваемся... И все же я полагаю, да и Петр Петрович тоже со мной солидарен, что судья может счесть показания Жилкиной неубедительными. Достаточен следственный эксперимент - поглядеть в темноте с пятого этажа глупыми глазенками старушонки и каждый скажет - она с такого расстояния разве что Тайсона от Плисецкой отличит. И даже если это был Кондратьев, так душил ли, или нет, это ещё большой вопрос. Ведь он и сам говорит, что наклонился, пульс щупал, документ экспроприировал, пушку... Павел Егорович же хоть и видел, что лежавшего на земле именно душат, но очень уж он подслеповат, все это проверяется тем же следственным экспериментом... Нет, нет, обязательно нужен кто-то еще. Убойный...
- Но ведь никто больше в окно не смотрел. Очных ставок и опознания больше не было...
- Дом большой, Мишель. Вдруг ещё в ком-нибудь совесть проснется..., хитро глядя ему в глаза, произнес Гнедой. - Жалко вот, что к Бурлаку этому подходец невозможно найти, этакий медведь... Одна надежда на нашего хитрожопого Петра Петровича... Ладно, мы все о деле, да о деле. Ты расскажи лучше, как отдохнул в Турции? Как денежки потратил? Есть там где денежки-то потратить?
- Есть, - улыбнулся Михаил. - Еще как есть...
- Полюбил я тебя, Мишель, как родного сына, - сказал Гнедой. - У меня у самого их, насколько я помню, четверо. От разных жен. И что-то все они мне не нравятся, - сморщился он. - Ну не нравятся, и все тут... Какие-то они эдакие... Не в меня пошли... А вот ты нравишься, да и по возрасту я тебе в отцы гожусь... Да, много было у меня жен, - потянулся он, его красивое лицо озарилось воспоминаниями. - Но любил я только одну... Ее звали Эльмира... Она была чеченка по национальности. Я выкрал её из родительского гнезда, я лишил её невинности. За мной гнались на лихих конях её грозные братья. И было это дело в Грозном. А потом один из братьев застрелил её, когда мы с ней удирали от них... Стрелял он и в меня, но я прикинулся мертвым, лежал без движения... А потом, когда они ускакали, прополз несколько километров и умудрился сесть в товарняк и исчезнуть оттуда навсегда... А Эльмира была беременна на третьем месяце... Вот дела-то какие, Мишель. Представляешь, какой бы у нас с ней мог быть сын. Во мне замешано... - Он стал загибать пальцы обеих рук. - Шесть кровей, а тут бы ещё и чеченская... А? Но.. не судьба. А у тебя есть дети, Гаврилыч?
Помрачнел и Лычкин. Вспомнил разговор с н е й. Вздрогнул он неприятного воспоминания. Жест этот уловил его собеседник.
- Ну, выкладывай, выкладывай, что там у тебя было. Страсть, как люблю слушать душераздирающие любовные истории. Вижу, как помрачнело твое благородное чело. Я откровенен с тобой, отвечай благодарностью...
Лычкин нехотя рассказал историю своей любви.
- Да, Евгений Петрович, что в этом интересного? То ли дело ваша история, погони, выстрелы, а тут... банальная история... Хотя... Есть одна интересная подробность..., - замялся он.
- Какая? - насторожился Гнедой.
- Дело в том, что... эта женщина, ну, которая... которую я... Она теперь живет с Кондратьевым.
- Ах даже так! - напрягся его собеседник и встал с места. - А ну-ка, ну-ка... А он знает, что вы были близки с ней?
- Нет. Он этого не знает, - уверенно произнес Михаил. - Я бы понял, если бы он знал, каждый рабочий день с ним встречались.
Глаза Гнедого загорелись каким-то адским огнем. Он стал ходить взад-вперед по комнате. Очевидно, некая паскудная мысль пришла к нему в голову, и он её лихорадочно обдумывал.
- А что же ты раньше-то об этом молчал, софрон ты этакий?
- Я думал, это не имеет значения.
- Это имеет значение, ещё какое это имеет значение. Сидельников говорит, что Кондратьев держится молодцом, готов к борьбе, а нам этого не надо... Его надо давить, топить его надо, понял? Любыми средствами! внезапно разъярился Гнедой. - Я из-за него между Черным и... ещё одним крупным человеком оказался, как между молотом и наковальней. А эти люди... Что я против них? Раздавят, как клопа и спасибо не скажут. Меня, эстета, меломана, чьи прадеды сражались друг против друга в русско-турецкой войне, один был адмиралом русского флота, а другой - турецкого, меня, с моим духовным миром, с моими потребностями. Из-за этого солдафона меня могли замочить как цуцика, путающегося под ногами крупных людей... Нет, я всегда готов умереть, работа такая, но только из-за дела, а тут? Попался какой-то недоумок под руку, ну, обули его на какие-то гроши, попугали немного, так они нашли подходец не к кому-нибудь, а к самому Черному... Во как... Нет, давить, давить и давить... Без всякой жалости давить... И твоя информация как нельзя кстати... Сегодня же я об этом поведаю Петру Петровичу, поглядим, как он её использует. И об убойном свидетеле надо подумать. Хорошенько подумать... А ты вот что, навести-ка свою бывшую любовь. Скучаешь, небось, по ней? - не терпящим возражений голосом, спросил Гнедой, пристально глядя в глаза Михаилу. - Я, например, по своей Эльмире до сих пор так скучаю, так страдаю, закрою вот глаза и вижу ее... Варенька, солнышко! - вдруг закричал он. - Принеси-ка мне содовой воды, что-то у меня изжога...
