Шарль Эксбрайя - Оле!… Тореро!
Консепсьон спросила:
– Может быть, перенесем твое выступление на следующее воскресенье?
– Ты что же, считаешь меня трусом?
– Луис!
– Мой успех заставляет некоторых подыхать от зависти, и для них все средства хороши, чтобы меня уничтожить! Если я не приеду в назначенное время в Линарес, они будут думать, что выбрали верный путь! Для них это будет радость, а для меня - конец!
Консепсьон настаивала:
– Эстебан тоже против корриды в Линаресе!
– Потому что Эстебан, как и ты, считает меня бабой!
Я возразил:
– Луис, если бы я не верил в тебя и в твои достоинства, я не был бы здесь!
– Извини, Эстебанито… прошу вас, давайте забудем об этой истории и сядем за стол,- я умираю от голода!
За столом Луис был весел, и все пытались вторить ему, но у меня, во всяком случае, это не получалось: я чувствовал неестественность этого веселого настроения. Что бы ни говорили, но враги подбирались к нему, и в нем исподволь зарождался страх.
После кофе я вышел немного прогуляться, чтобы отойти от переживаний и поразмышлять, откуда исходило это нечестное нападение. Кто, кроме Консепсьон и иногда меня мог думать о Пакито? И вдруг мой рассудок прояснился. Наконец я нашел то, что безуспешно искал дон Фелипе,- связь между тремя погибшими тореро. Луис, Гарсиа, Алохья и Ламорилльйо были единственными живыми членами квадрильи, выступавшей в Линаресе, когда погиб Пакито. Значит, убийцей руководила не зависть. Им руководила месть.
* * *И вдруг, в одночасье, я понял, кто убийца, и что Луис и я сам погибнем от одной и той же руки, если ее не остановить!
Совершенно подсознательно, с самого начала я подозревал Консепсьон. Она одна любила Пакито настолько, что так и не смогла простить нам его смерть. Консепсьон сошла с ума, несмотря на внешнее спокойствие, которое было ее главным оружием! Какую комедию она разыграла со мной! Дикая ярость заставляла напрягаться мои мускулы, и все же я не мог возненавидеть ее! Моя любовь была давней и жила со мной всю мою жизнь. Я понял, что никогда не смогу сдать ее полиции. Лучше я убью ее своими собственными руками, чем увижу, как ее увозят в тюрьму. И все же мне необходимо было защитить Луиса и позаботиться о собственной жизни. Больше, чем преступления, меня ранили воспоминания о тех сценах, когда она разыгрывала несуществующие чувства и просто издевалась надо мной. Если попытаться поговорить с ней, она станет все отрицать, а я лишусь своих козырей. Дон Фелипе не знал бы этих сомнений и колебаний, расскажи я ему правду. А что, если я исчезну вместе с ней?
В моем воспаленном рассудке сталкивались и смешивались совершенно противоположные мысли, раздирая меня на куски. Меня охватывала ярость, когда я думал о погибших товарищах, меня мучил ужас, когда я думал о скором выступлении Луиса и при этом я боялся за Консепсьон. Мне хотелось одновременно ее ударить и обнять, обругать и сказать ей все те нежные слова, которые так долго жили во мне.
Я чувствовал ответственность за судьбу Луиса. Необходимо было отговорить его ехать в Линарес и при этом не показать, что я знаю ужасную правду. Вернувшись в дом, я узнал, что Консепсьон уехала за покупками в Альсиру. Это принесло мне облегчение: увидев ее, я все равно выдал бы себя. Луис отдыхал у себя в комнате. Я ждал, когда он проснется, чтобы поговорить с ним, и опять задумался. То, что я должен был сделать, было трудным, даже смертельно опасным в случае неудачи. Если мне не удастся убедить Луиса не ехать в Линарес, я только усилю этим его страх за себя, прибавив свой собственный.
Когда Луис сошел вниз, я сразу же по его лицу и глазам понял, что он не переставал думать о полученном письме. Безо всякого удовольствия он согласился на небольшую прогулку со мной. Мы оба думали об одном и том же, и оба стеснялись признаться в этом, поэтому шли молча. Я постарался говорить как можно более весело и непринужденно:
– Надеюсь, наступит такой день, когда мы сможем объясниться наедине с нашим анонимом.
– Я тоже.
Наш разговор быстро прервался. Мое вступление ничего не дало. Пришлось начать сначала:
– Лишать спокойствия человека, который ведет бой с быками! Никогда бы не подумал, что испанец способен на такое!
– Вот именно, Эстебанито, твоя мысль доказывает, что этот подлец не из нашей среды. Этот человек, действительно, не любит корриду и его стоит искать за ее пределами.
Как всегда, эгоизм ослеплял Луиса и не позволял ему догадаться, что со времени смерти Пакито Консепсьон ненавидела и корриду, и торерос. Я приступил к наиболее деликатной стороне моей задачи.
– Я думаю, что этот тип не остановится на одном письме и попытается еще что -то устроить до того, как ты выйдешь на арену.
– Это не имеет никакого значения.
– Хотел бы быть в этом уверен.
Он резко остановился. По инерции я сделал еще два или три шага и обернулся к нему.
– Что ты хочешь этим сказать, Эстебан?
– Что обязательно будут еще анонимные письма, которые будут тебя беспокоить…
– Что же в таком случае делать?
– Я думаю, что лучше послушать Консепсьон и не выступать в это воскресенье.
– Нет!
– Но, Луис, ты…
– Больше об этом ни слова, Эстебан, иначе - ты мне больше не лучший друг!
Вернувшись в дом, мы застали Консепсьон, возвратившуюся из Альсиры. Она обрадовалась, увидев нас. Создавалось впечатление, что она хотела развеять тучи, собравшиеся над нашей маленькой группой, и я, зная правду, не мог не восхищаться и не приходить одновременно в ужас от такого ее актерского таланта.
Второе письмо пришло Луису в пятницу после полудня и было таким же кратким и исполненным злобы, как и предыдущее:
"Мертвые мстят за себя. Не забыл ли об этом "Очарователь из Валенсии"? Пора заплатить за Пакито."
Луис был вне себя от ярости. Пока он злобно рвал на мелкие клочки записку, я подобрал конверт. Штемпель на нем был поставлен накануне в Альсире. Именно туда Консепсьон ездила за покупками… С этого момента я принял решение.
– Луис! Мы оба знаем, что обо всем этом думаем. И все же у меня не такие крепкие нервы, как у тебя, и я предлагаю собрать вещи и сегодня же вечером уехать в Линарес. У тебя будет день отдыха до корриды, и я буду чувствовать себя легче!
По его благодарному взгляду я понял, что мое предложение было вершиной его желаний и, что взяв на себя его боязнь, я позволил ему спасти свое самолюбие.
– Хорошо, Эстебан, если это сможет тебе помочь…
И, улыбаясь, он добавил:
– Мне нужно, чтобы у тебя была ясная голова!
Консепсьон одобрила мою инициативу.
– Я поднимусь собрать вещи. Если хотите, мы можем выехать уже через час.
– О, нет, ты останешься!
Она сделала вид, что не понимает, что я хочу сказать, в то время, как Луис действительно ничего не понял.
– Что с тобой, Эстебан? Почему ты не хочешь, чтобы Консепсьон ехала с нами?
– Думаю, что так будет лучше.
Консепсьон, у которой на глазах появились слезы, прошептала:
– Ты гонишь меня от вас, Эстебан?
Я чувствовал, что если бы я дал ей пощечину, мне стало бы легче. Луис настаивал:
– Объясни, почему Консепсьон не может поехать с нами?
– Потому, что… мы едем в Линарес…
Она оборвала мое объяснение:
– Буду обязана тебе, Эстебан, если ты позволишь мне самой решать за себя.
Дрянь!
* * *Мы остановились на час в Альбасете, и я воспользовался этим, чтобы предупредить Марвина и Рибальту. Мне казалось, что чем больше будет людей около Луиса, тем лучше он будет защищен от всякой преступной попытки. Сам же я решил не оставлять его в день корриды с той самой минуты, как только он встанет. Ни у кого из нас не было желания разговаривать, и поэтому наша поездка получилась какой-то мрачной. Луис, углубившись в свои мысли, с трудом сдерживал нервы, и каждое его движение наполняло меня беспокойством. Сможет ли он взять себя в руки на арене? У неподвижной, как статуя, Консепсьон живым был только взгляд, искавший объяснений в моих глазах. Похоже, зная о своей власти надо мной, она вновь хотела ее проверить, чтобы уничтожить меня. Я был для нее единственным препятствием. Она была достаточно умна и понимала, что я обо всем догадался. Всем известно, что люди, одержимые маниакальной идеей, способны на любую хитрость ради ее осуществления. Я вел машину, и мне было невероятно трудно сосредоточиться на дороге.
Рибальта и дон Фелипе приехали в гостиницу "Сервантес", где мы остановились, только ночью. Утром, в субботу, Марвин был уже в моей комнате.
– Мне показалось, дон Эстебан, что я вам нужен и что вы желали моего приезда. Я не ошибся?
– Ничуть, амиго. Луис в смертельной опасности. Вы должны мне помочь защитить его.
Он закурил сигарету и, выпустив дым через нос, спросил:
