Елена Арсеньева - Любимая девушка знахаря
– Куда смотреть и что именно я должен видеть? – зло осведомился Понтий. – Поскорей бы покончить с этой ерундой!
– Да вот же... Почти над нами балка обгорелая провисла, а на ней все, что было чердаком и крышей, держится на честном слове. Видишь?
Алёне из ее укрытия ничего такого видно не было – громоздившиеся обугленные доски перекрывали обзор. Но, судя по голосу Понтия, увиденное произвело на него впечатление.
– Ну ты и выбрала местечко, теть Зин! – воскликнул он с искренним ужасом. – Пострашней схода лавины будет! Мы же как раз под этим кошмаром стоим, а ну как оно сейчас на нас повалится?!
– Да, здесь нужно быть осторожным, – равнодушно сообщила Зиновия. – Вон ту доску не трогай пока, но запомни ее как следует. В девять часов возьмешь вагу, подковырнешь доску, она сдвинет бревно, бревно потянет на себя балку, балка покачнется – и вся громада рухнет на лаз. Как видишь, я все очень точно рассчитала.
– Вроде бы ты всегда уверяла, что я твой единственный и любимый племянник, – с откровенным сомнением в голосе пробормотал Понтий. – И клялась, что если ты, не дай бог, преставишься раньше, чем мы что-нибудь найдем, то завещаешь мне свою долю.
– Так я от своих слов и не отказываюсь, – раздраженно проговорила Зиновия. – О чем ты, не пойму? К чему говоришь-то?
– Да к тому, что я тут страшно рискую. Вся эта хрень запросто может рухнуть на меня – и тогда тебе придется судиться с твоим братцем из-за моей доли, потому что папаша будет считаться моим прямым и законным наследником, а он ведь, хоть ты его родименькая сестрица, полушки тебе не даст. Зачем вообще такие сложности выдумывать? Просто закидали бы лаз балками и досками, если уж так приспичило Феича попугать, и все. Но обрушивать что-то зачем?
– Ты не понимаешь, – снисходительно проскрипела Зиновия. – Ты не понимаешь, потому что не знаешь ничего. А я помню, бабушка рассказывала матери, что наш дед погиб под завалом. В записках Вассиана говорится, что Софрон сложил засеку, которая перегораживала путь к зимовью, а под засекой был оставлен тайный лаз. Так вот, мертвого деда Тимофея нашли именно под этой засекой, которая была на него обрушена. Она не могла рухнуть сама, Софрон все очень хитро сладил. Тогда и Митюха, двоюродный дедов брат, погиб, а Маруська одна из лесу вернулась. Запросто, что она их вместе и прикончила. Митюху застрелила, а на деда засеку обрушила. Может, узнала, что у него другая в Падежине была, а может, добычу они не поделили.
– Когда дедушка в молодости возвращался домой рано утром, от него пахло водкой и бабушками... – пробормотал задумчиво Понтий, и Алёна, несмотря на совершенно не веселое свое положение, с трудом сдержала смех, потому что эта байка, которую она когда-то вычитала в «Комсомолке», ей тоже запала в память и восхитила.
– Все равно мне твоя задумка не нравится, – резко сменил тему Понтий. – Глупо, жестко... Может, у Тимки и нет ничего, не зря же он так уперто ищет рукопись Вассиана. Ищет в ней след! И подвергнуть его таким испытаниям? Да на кой черт! И почему именно в девять вечера все нужно проделать? Почему не сейчас, пока еще хоть капельку светло? Потом по темноте тут ведь ноги переломаешь.
– Когда все рухнет, такой грохот поднимется, что полдеревни сбежится, – категорично заявила Зиновия. – Тимка может в подпол и не полезть. Нужно действовать наверняка.
– Ну, тетя Зина, ты даешь... – протянул Понтий. – Честно, не ждал такого... Вот уж будто про тебя сказано: не мир я вам принес, но меч.
– Молод ты судить! – грубо выкрикнула Зиновия. – У нас с твоим отцом в этих поисках вся жизнь прошла попусту. А тут Феич... Не верю я, что он не нашел ничего. Не верю! И к рукописи Вассиана он лапы тянет, думаю, просто для того, чтобы нам глаза отвести. Словом, сейчас у нас есть возможность узнать правду.
– Как?! – недоверчиво воскликнул Понтий. – Думаешь, он тебе, когда в подземелье будет сидеть, эсэмэску пришлет с покаянием и признанием?
– Не пришлет. Я сама к нему туда приду – я же знаю ход от монастыря – и спрошу. Ответит правду, отдаст, что нашел, выведу его на свет Божий. А не захочет... Значит, не умный он, а дурак. И судьба его будет самая дурацкая.
– Эх, тетя Зина! – протяжно вздохнул Понтий. – Какая-то все это, прости меня, дешевка. Ну, вытянешь ты из Тимки, где и что, а он потом в суд на тебя подаст за то, что ты его завалила под землей в корыстных целях.
– Дурачок, – снисходительно ухмыльнулась Зиновия. – Неужели ты думаешь, что я к нему под своим именем явлюсь? Нет, с ним будет разговаривать призрак Тати.
Последовала пауза.
«Какое странное имя, – подумала Алёна. – Что-то оно мне напоминает... Ах да, вспомнила! Когда я была в прежние годы в Хабаровске, там работала в «Молодом дальневосточнике» одна девушка по имени Тати... вроде бы нанайка или ульчанка, ну, словом, из северных народов. Интересно, откуда Зиновия взяла это имя? Может, она тоже была на Дальнем Востоке? Но почему призрак? Кто такая Тати?»
– Ой, тетя! – чуть ли не завопил Понтий, в бешенстве так топнув, что в опасной близости от Алёниной головы ворохнулась какая-то доска. – Ты в молодости, случайно, в драмкружке не играла? Ну что за мелодрама? Шекспир отдыхает, блин!
И снова топнул.
– Осторожней! – раздался визг Зиновии. – Понтий! Ах!
Что-то грозно затрещало. На голову Алёне посыпался какой-то мусор.
«Обвал!» – мелькнула мысль, и Алёна инстинктивно пригнулась, можно сказать, нырнула обратно в подземелье, убрав голову, закрыв ее руками и скорчившись.
Из записок Вассиана Хмурова
Что рассказал дядька Софрон
«Максим почти не спал. Мешали соседи, которые с чего-то сочли, что нынче ночью амба снова явится по чью-нибудь душу, а оттого то и дело сообщали охране, потребно-де им по нужному делу. Сами же, вместо того чтобы бежать к отхожему месту, шмыгали к ограде и припадали к щелям. Что и говорить, жизнь каторжная уныла и однообразна, а тут такие театры разыгрываются!
«Мы для них гладиаторы, – безуспешно пытаясь хотя бы ненадолго уснуть, с отвращением думал Максим о сотоварищах по заключению. – Мы с Акимкою – гладиаторы, назначенные на съедение льву. В данном случае – тигру, даже призраку тигра, но особенной разницы я что-то не нахожу...»
Он задремал лишь под утро, и подробности предстоящего побега донимали его в обрывках тревожных снов. Максим сейчас всецело зависел от дружбы и преданности двух полудиких существ. Оба они, Софрон и Тати, были для него всего лишь туземцами, даром что Софрон был тоже русским, – почти на грани прирученных животных. А впрочем, если Софрон был послушным исполнителем, то гольдская девчонка Тати отличалась поразительно острым и изобретательным умом. Это было феноменальное существо, и Максим не чувствовал никакого смущения от того, что окажется обязанным спасением туземке. Тати была еще и очень расчетлива. Стараясь ради него, она старалась прежде всего ради себя. Гольды вообще не слишком-то умеют деньги считать, маньчжуры в этом отношении их гораздо опередили. Максим немного поразмышлял о том, старается ли Тати так же и для Софрона, или просто использует его в сугубо своих целях, но так и не пришел ни к какому выводу. Впрочем, он полагал, что за время долгого совместного пути так или иначе получит ответ на этот вопрос.
Наутро, выхлебав изрядную миску ухи (кета так щедро шла на нерест, что гольды просто завалили вкусной, жирной красной рыбой всех острожных, так что кормили кандальных от пуза), Максим шел на прииск и с трудом удерживался от того, чтобы не посмотреть на тот приметный шиповниковый куст у подножия холма, куда приходил Софрон и откуда начинался путь к спасению. Сегодня, если все выйдет, как задумано, каторжанин Максим Волков снова станет свободным! Но вся его надежда – на Софрона, на Тати, на удачу!
День выдался, кажется, самым длинным в его жизни. Максим не видел ничего, все валилось из рук, он дважды зашиб палец молотком и зубилом, а стражник Чуваев, словно нарочно, не отходил ни на шаг и покатывался со смеху:
– Что-то ты нынче не в себе, а, Волков? Не иначе всю ночь кур воровал!
Ну да, это было необычайно смешно подозревать каторжанина, который ночь провел в кандалах внутри острога, в краже кур...
Страшно хотелось ударить молотком по гнусной, остроносой роже Чуваева, но Максим сдержался и отвел глаза. Стражник был так поражен его смирением, что спросил почти по-дружески:
– Амбы боишься, что ль? Да, может, амба больше не придет!
Максим вздохнул и возвел очи гор́е, выражая взглядом надежду... надежду на то, что пугающий амба непременно придет.
Близились сумерки. В Приамурье летом это пора необычайной красоты: дневной солнечный жар мерно смягчается, словно растворяется в густой зеленой листве, и чудится, будто на землю накинута теплая, умиротворяющая золотистая сеть, сотканная из света и легких теней. Неведомо, сколько народу, попавшего сюда по собственной воле или по произволу чужому, сколько ропщущих, проклинающих, смятенных, неуспокоенных и непокоренных покорились участи своей и смирились с ней именно в эту пору суток, обманчивую и прекрасную, словно молитва о жизни вечной... Оцепенение перед красотой и покоем нашло на Максима, и он едва не пропустил резкий сорочий крик, который должен был послужить ему сигналом.
