Виктория Платова - Два билета в никогда
Я просто запомню это. И закрою главу, которая никогда не будет написана. Которая не войдет в мой роман, состоящий пока только из четырех глав. А будут еще пятая, шестая и девятнадцатая – на радость Котовщиковой, которая считает, что «Нюсипусик – гений» ☺☺☺ .
Имя героини я оставлю прежним, хотя теперь это не имеет никакого значения.
Лети, как снег, Из. Падай, как снег.
Я отпускаю тебя.
Спасибо за тринадцать и тридцать один – мой самый счастливый год. Он нарисован на салфетке из «Макдоналдса» и обведен красной помадой. Ужасно вульгарной, безвкусной, но тебе идет. Надеюсь, что и китам она понравилась.
И всему полуострову, название которого я не запомню ни за что. Хотя… Теперь можно. Вальдес. Полуостров Вальдес.
Я отпускаю тебя, Из.
Лети, падай.
Осталось только зафиксировать время падения. Время полёта.
Который час, сердце моё?
– …Ух ты черт! – раздался где-то вдалеке голос Папито. – Уже полдевятого! Ну и дали мы гари! Сворачиваемся, ребятишки! Анюта?
– Я здесь, пап! – бодро крикнула я. – Уже иду!
Прощай, Изабо.
* * *– …Слишком экстремально. Это, конечно, твой свободный выбор, – осторожно говорит Ма.
Я так и чувствую, как внутри себя она замерла «солдатиком» и вытянула руки по швам – лишь бы не задеть меня. Ничем не ущемить мой свободный выбор.
– А тебе нравится, дорогой?
– Ну… Имеет право на существование – Папито дипломатичен даже больше, чем обычно. – Почему нет?
– Просто хотелось бы узнать… – Каким бы ни был «солдатик», он все равно мечтает стать генералом от психоаналитики. – Почему именно этот цвет? Черный?
– Просто так. – Я пожимаю плечами. – Захотела покрасить волосы – и покрасила.
– По-моему, твой естественный цвет не так уж плох. Редкий каштановый оттенок…
– Редкий? Не смеши, Ма.
– А… что говорит Настя Котовщикова?
С Котовщиковой мы больше не друзья, гори в аду, Котовщикова! ☹☹☹
Гори в аду! После того, как ты сдала мои мотобайки с ружьями «Кригхофф» нескольким мудакам, а те – раззвонили о недописанном романе по всему классу. Кое-кто из мудаков даже распечатал отдельные куски, где упоминались марихуана и кокаин. Почему это до сих пор не дошло до классной – непонятно. Но наверняка когда-нибудь дойдет и Ма снова придется лететь в школу и тушить пожар.
Теперь меня дразнят писакой.
И это – самое невинное из определений.
– Котовщиковой нравится. – Я лаконична.
– Не знаю… В этом есть что-то тревожаще-субкультурное.
– Ну, и с каких пор ты против субкультуры как проявления индивидуальности, Ма?
– Нисколько не против. – Ма делает круглые глаза. – Скажи, Анюта… Ты… эмо?
– Что? – Теперь уже я округляю глаза. – Эмо?
– Ну, да… Или как это называется?
– Успокойся. Я не эмо и даже не фотографирую свое отражение в зеркале. И вообще… Эмо как субкультура уже не актуально. Лет пять как. Я просто покрасила волосы. Это эксперимент. Вот и всё.
Единственный, у кого мой новый облик не вызывает вопросов, – урод Старостин.
Враги и друзья – это одни и те же люди.
Кто это сказал? Я не помню.
Мы с уродом сидим в «Макдоналдсе» – друг напротив друга.
– Посмотри на меня, – говорю я.
– Я смотрю.
Он мог бы не произносить этого. Его глаза преследуют меня повсюду. На переменах, на уроках и после уроков. Когда бы я ни обернулась, я натыкаюсь на его взгляд. Я не знаю, как давно это началось. Может, это и не заканчивалось никогда – даже в те времена, когда он разбил мне нос. Тогда урод Старостин легко шел на сближение, вторгаясь в мое личное пространство: в основном чтобы взорвать его, наводнить страхом, посеять панику. Теперь Старостин не приближается больше чем на три метра.
Или на два.
Этого расстояния достаточно, чтобы рассмотреть его: надо же, уроды тоже меняются. У него синие растерянные глаза (а какие были раньше?), смешно торчащие в разные стороны темные волосы (а какие были раньше?), прямой нос (а раньше у него был нос или нет?), четко очерченные припухлые губы и ямочка на подбородке. И еще одна – на щеке: она вылезает из укрытия только тогда, когда урод Старостин улыбается.
Долгое время я не подозреваю о ее существовании.
Урод провожает меня из школы домой. Провожает, конечно, громко сказано: он плетётся позади, держа всё ту же дистанцию – два или три метра. Иногда я вижу его на противоположной стороне улицы. И почти всегда – возле дома. Стоит только выглянуть в окно, и наткнешься на урода, сидящего на лавочке с самым независимым видом.
Кого ты хочешь обмануть, Старостин?
Кого убедить в том, что часами сидеть на скамейке в десятиградусный мороз – удовольствие выше среднего?
Когда столбик термометра опускается еще на два градуса, я решаюсь. Набросив куртку, я выскальзываю из квартиры, спускаюсь вниз и оказываюсь на улице. Старостин, не ожидавший моего появления, затравленно смотрит на меня.
– Старостин? – Я стараюсь придать своему голосу некоторую долю укоризны.
– Новикова? – Едва шепчет замерзший как цуцик Старостин.
– Какого хрена, Старостин? Что тебе от меня нужно?
– Ничего.
– Ничего? Точно?
– Ничего.
Два или три метра – расстояние ни о чем, преодолеть его можно за секунду. Странно, что урод Старостин до сих пор этого не понял. Приблизившись к нему вплотную, я кладу руки ему на плечи и изо всех сил вдавливаю рот в старостинское ухо.
– А может быть, чего? Может быть, вот этого?..
Мой рот, пропахав щеку урода, на секунду замирает у его губ, а потом я целую.
Я.
Целую.
Старостина.
Это очень странное ощущение. Сначала я не чувствую ничего, кроме холода, как если бы прислонилась к заиндевевшему стеклу. Но очень быстро холод начинает отступать, и – где-то в эпицентре столкновения наших со Старостиным губ – возникает что-то похожее на циклон. Ну да, это циклон. С ураганным ветром, разрядами молний и штормовым предупреждением по всему побережью.
Интересно, как это выглядит с земной орбиты?..
Отстранившись от Старостина, я заглядываю ему в лицо. Глаза урода закрыты, мокрые ресницы дрожат – и когда они успели отрасти настолько, что занимают полщеки?
Ну, почти.
Невозможно понять, улыбается Старостин или морщится от нестерпимой боли. Я пытаюсь отстраниться, но ничего не выходит: урод держит меня за куртку мертвой хваткой.
– Нравится куртка? – спрашиваю я.
– Нравишься ты, – выдыхает он.
Неизвестно каким образом мы оказываемся в подъезде. Но это – правильное решение, самое логичное: в подъезде намного теплее, чем на улице. К тому же Старостин прислонил меня к батарее отопления и со всех сторон окружил собой. Я и двинуться не могу, чтобы не наткнуться на руки Старостина, свитер Старостина, старостинский пуховик. Один циклон сменяет другой, придумывать им все новые и новые имена нет никакой возможности.
– Ялюблютебя, люблютебя, – безостановочно шепчет Старостин, тычась ресницами мне в лоб и висок. – Давно. Всегда.
Сэмпер Фай — всплывает в моем сознании.
ВСЕГДА ВЕРЕН.
Девиз морских пехотинцев, а Старостин как раз и похож на морского пехотинца. Высокий (выше меня почти на голову), широкоплечий, длиннорукий. Девчоночьи ресницы несколько выбиваются из образа, но и с ними можно справиться. Обрезать ножницами, в конце концов. Эта мысль заставляет меня улыбнуться. И Старостин улыбается в ответ.
Наконец-то я вижу ямочку на его правой щеке, выползшую из укрытия.
– Ялюблютебя…
Такова суть морского пехотинца. Один поцелуй – и он сражен.
– Расскажи мне о полуострове Вальдес, – шепчу я.
– Что? – шепчет Старостин.
– Ты же готовил доклад об Аргентине.
– Когда?
– Сто лет назад.
– Я не помню. Но если тебе нужно… Я могу…
– Не нужно, Старостин. Проехали.
Год, в котором мне все ещё пятнадцать, проходит под знаком циклонов, ураганов, девятибалльных землетрясений и цунами. Это – глобальные потрясения, но есть и локальные: в виде торнадо, выброса вулканического пепла и техногенных катастроф. Можно подумать, что всему виной Старостин, но всему виной – я. Мы почти не расстаемся, и единственное, чего он хочет… чего хотел бы – чтобы я стала его девушкой. Официально, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Вроде – сидеть за одной партой, обниматься на переменах, целоваться на тусовках и зависать дома друг у друга под предлогом подготовки реферата по информатике.
