Елена Михалкова - Танцы марионеток
– Я же объяснил, это была…
– Случайность, верно, я уже слышал! То-то и плохо, что ты такие случайности стал допускать. Черт с ним… Скажи, ты уверен, что сыщик сейчас не сидит в прокуратуре, а? Подумай, Витя, прежде чем ответить, хорошенько подумай!
Тогоев выжидательно уставился на Хруцкого. Тот позволил себе едва заметно улыбнуться.
– Нечего думать, шеф. Он взъярился, конечно, после моего звонка, но еще больше струсил. Ради чужой бабки он не станет рисковать своей семьей.
– Ну хорошо… Убедил. Значит, здоровяка пока не трогаем? Пусть живет, если один раз цел остался?
– Пусть, Олег Борисович.
– Плохо-плохо-плохо… Он мне совсем не нравится.
– Так вам, шеф, вообще мало кто нравится, – с неожиданной фамильярностью заметил Хруцкий. – Что же теперь, всех перестрелять?
Тогоев закивал, засмеялся:
– Верно, Витенька, верно! Всех не перестреляем. А жаль, между прочим, очень даже жаль! Как хорошо было бы, а? Ну да бог с ними, с неприятными людьми. Раз уж не мы с ними разберемся, то другие это сделают, так? Вот и пусть, вот и ладно… А мы со стороны посмотрим и подождем, чем все это закончится. Ну и все. Иди, Вить. Иди, иди! Я тебя позову, когда понадобишься.
Олег Борисович опустился в кресло, нагретое дочерью, и уставился на полку с книгами, морща нос, будто от неприятного запаха.
– Витя! – окликнул он помощника, когда тот уже почти закрыл за собой дверь. Виктор вернулся и выжидательно уставился на шефа. – Значит, считаешь, что дочурку трогать не надо? А то бы раз – и одним махом от всех проблем избавились… И от нее, и от него.
– Я считаю, что от живой Юли вреда будет меньше, чем от мертвой, – ответил тот, бросив быстрый взгляд в сторону коридора, где ждали охранники. – И, возможно, от сыщика тоже.
Тогоев поерзал на сиденье, будто птица, устраивавшаяся на гнездовье, и зажмурился. Хруцкий пару секунд смотрел на него, затем вышел и тихо прикрыл за собой дверь.
Сергей не пошел в отделение. Он сидел на кухонном полу, положив руки на согнутые колени и прикрыв глаза, и Маша со страхом следила за тем, как быстро его пальцы перебирают четки, сделанные Костей прошлым летом из вишневых косточек. В самих четках не было ничего пугающего, но Сергей отщелкивал их с монотонной равномерностью, и звук действовал Маше на нервы.
– Сережа, надо написать заявление, – наконец не выдержала она.
Бабкин не отреагировал. Это тоже было страшно: он совсем не смотрел на нее и, кажется, даже не слышал. Она понимала, что он чувствует, но ничем не могла ему помочь.
Год назад на них с Костей покушались, и Маша помнила свой безумный страх за сына, прижимавшегося к стене подъезда, запах пропахшей потом и куревом куртки от одного из тех, кто держал нож у ее горла, прикосновение чьей-то влажной руки к своей… И еще у нее тогда отчего-то закладывало уши.
После покушения их спрятали в загородном доме у приятеля Илюшина, и пока Сергей с Макаром искали нападавших, они провели несколько невыносимых недель. Невыносимых потому, что каждую минуту она боялась услышать звонок, сообщающий ей о несчастье с Сергеем. Ей снились кошмары: люди в черных масках нападали на дом приютившего их человека, проходили сквозь стены и убивали всю его семью – жену с двумя детьми, пожилую тетушку, брата-студента, – а затем принимались искать их с Костей. Во дворе она боялась отходить от собак – двух гигантских белых алабаев, неприязненно поглядывавших на чужую женщину и ее ребенка, за которым она следовала по пятам[3].
Когда Бабкин, расследовав дело, приехал за ними, он нашел Машу поправившейся на пять килограммов и был от души рад, что с ней все в порядке. Она не стала ему рассказывать, что две недели только и делала, что ела – постоянно жевала все, что попадало под руку, пару раз даже сорвала стебли весенней травы, которая оказалась горькой. Как-то ночью, проснувшись от страшного сна, она побоялась идти на кухню по темному дому и сжевала лист бумаги, на котором днем рисовал Костя. После этого ей удалось уснуть.
– Нужно написать заявление, – повторила Маша, сдерживаясь, чтобы не вырвать у Сергея щелкавшие четки. – И позвонить твоим ребятам, с которыми ты раньше работал. Мише, Вадиму…
Бабкин не пошевельнулся.
– Господи, Сережа, ну скажи же хоть что-нибудь! Уже два часа прошло!
Он открыл глаза и уставился на нее с таким удивлением, словно вообще не ожидал, что она находится на кухне.
– Пойдем спать, – сказал он, помолчав. – Машка, не бери в голову. Мне просто нужно немного пораскинуть мозгами, вот и все.
Она смогла уснуть только под утро. Костя, встревоженный происходящим, до двух часов ночи то и дело выходил из своей комнаты, просил то одно, то другое, требовал, чтобы ему рассказали, что происходит и почему он завтра не пойдет в школу. В конце концов Маша прикрикнула на него, и только после этого мальчик угомонился.
Сергей так и не уснул. Она видела, как он сидит в кресле, тихонько пощелкивая четками, ходит по дому, напоминая ей тех алабаев, что охраняли дом их временного хозяина. Когда Маша наконец провалилась в сон, последним, что ей запомнилось, была ссутулившаяся фигура Бабкина, склонившегося почему-то над разложенной на полу газетой.
Звонок в дверь рано утром прогремел по всей квартире, и Маша подскочила на кровати. Сергей уже стоял в коридоре – когда он успел выйти?! – и она чуть не закричала. В правой руке он держал черный блестящий пистолет, показавшийся ей очень большим. Не подходя к «глазку», хотя это был самый простой способ выяснить, кто за дверью, Сергей наклонился, оставаясь за косяком, и громко спросил:
– Кто?
Ему что-то ответили – Маша не расслышала, что именно, – и Бабкин, изменившись в лице, быстро глянул в «глазок» и отпер засов. Затем шагнул назад, недоверчиво улыбаясь, и в квартиру ввалился Макар Илюшин со спортивной сумкой на плече.
– Я выехал сразу после твоего звонка. Кстати, почему у тебя телефон отключен?
Загорелый Илюшин с выгоревшими светлыми волосами, выглядевший, как турист после долгого отпуска в горах, занял лучшее кресло в комнате и по привычке вытянул длинные ноги. Маша заметила, что за время отсутствия он похудел и сразу стал выглядеть старше – уже не студент престижного вуза, в меру наплевательски относящийся к учебе, а тридцатилетний мужчина с насмешливым и умным лицом.
Бабкин полез в карман, поглядел на телефон.
– Точно… Разрядился, должно быть.
– Маш, а твой?
Не сразу сообразив, о чем ее спрашивают, Маша пошла в комнату и вернулась с севшим телефоном, который лежал в сумке со вчерашнего дня.
– Ну вы даете! – Макар укоризненно покачал головой. – Я, понимаешь, нервничаю, а они даже телефоны не проверяют!
– Что ты делаешь? – недоверчиво переспросил Бабкин. – Нервничаешь?
– Представь себе, да, мой патологически честный друг. Зачем ты отправился к Тогоеву с рассказом о его дочери? Чего, интересно знать, ты ожидал от этого психа?
– А я не подозревал, что он псих, – огрызнулся Сергей. – А если ты это видел, какого дьявола мы стали с ним работать?
– Потому что он платил, – пожал плечами Макар, не собираясь напоминать Бабкину, что именно тот настоял на заключении контракта с Тогоевым. – Кто ж знал, что ваши с ним отношения выйдут за рамки рабоче-денежных.
Маша не выдержала.
– То, что в него стреляли и чудом не убили, ты называешь «вышли за рамки рабоче-денежных отношений»? – вполголоса спросила она. – А потом позвонили и пригрозили убить нас с Костей, если он хоть одной живой душе заикнется о том, что узнал о Сахаровой.
– Я хотел сказать… – Илюшин взглянул на нее и осекся.
На несколько секунд в комнате повисла полная тишина.
– Извини, – наконец сказал он, обращаясь к Маше, но вместо нее, принимая извинения, кивнул Бабкин. – Я постараюсь все уладить.
Машу внезапно отпустило. Она села на ковер, обхватив руками колени.
– Да, постарайтесь. Только учтите, что мы с Костей отсюда никуда не уедем.
Военное совещание, как назвала его Маша, шло за закрытыми дверями два часа. Она успела написать сценарий и отправить его редактору, разобраться вместе с Костей в задании по химии, а из комнаты все доносились приглушенные голоса. Наконец в коридор выглянул Сергей и весело потребовал их покормить.
Когда она помешивала суп в кастрюльке, размышляя, хватит ли на всех хлеба – спуститься в магазин она сейчас отказалась бы даже под угрозой недельного голода, – муж неслышно подошел сзади и обнял ее, прикоснулся губами к шее.
– Все еще злишься?
Она качнула головой, и пушистые волосы, собранные в хвост, защекотали его лицо.
– Машка, пойми: важно не то, что Илюшин проповедует, а то, что он бросил все и рванул к нам на первом же проходящем поезде.
– Да знаю я, знаю! – понизив голос, ответила она. – Но мне иногда безумно хочется прибить его за эту напускную невозмутимость и нежелание признать, что он живой человек и тоже может ошибаться.
