Михаил Литов - Наивность разрушения
Я пошел домой к этому субъекту, понимая, что насмехаться над ним он мне не позволит, еще, чего доброго, прибьет, как у них, наверное, водится... хотя, спрашивается, отчего бы ради познания не принять и колотушки?.. зато завтра будет о чем вспомнить, порассказать и посмеяться. В квартире я его наконец разглядел. Пожилой, морщинистый. Симпатии он мне не внушил.
Он же на меня посматривал как на сдобную булочку. Сам он не пил, а я выпил пару стаканов вина, чтобы чувства, ставшие сложными и противоречивыми, когда я увидел, какой он отвратительный, упростились. Возник и вопрос: а вдруг завтра мне будет стыдно? Я не на шутку встревожился. Но после вина вопрос рассыпался, тревога испарилась. Он усадил меня на диван и с плотоядной улыбочкой полез целоваться. Моя душа никак не отзывалась на его авансы, но в том, что я из первых рук получал представление об удовольствиях, которые предлагают подобные типы, заключалось немало нормального и поучительного, так что я не сдавался и не помышлял о бегстве, хотя у меня и появилось ощущение, что в моем партнере собрана вся грязь мира. Он сказал: пойдем в ванную, я тебя помою. Его предложение вступило в противоречие с моими ощущениями, как бы вывернуло все наизнанку и представило в ложном свете, и я ответил в том смысле, что не надо трактовать меня уличным бродягой, я человек в высшей степени чистый, замечательно чистоплотный. Но он дал мне понять, что для него очень важно вымыть меня, это доставит ему огромное удовольствие, всю силу которого я не в состоянии и вообразить. Я представил себе, как он будет мыть мне руки, ноги, попку, сияя и хихикая от счастья, и тут что-то шевельнулось в моей душе, я был тронут, мной овладела нежность к этому знающему свое дело, а перво-наперво тихому и ласковому человеку. Я начал раздеваться. И тут еще какой-то человек своим ключом открыл входную дверь и вошел, а как увидел меня - наши глаза встретились - прямо изменился в лице и весь позеленел от злобы. Они оба побежали в другую комнату и там заспорили, довольно-таки громко, а может быть, и подрались, не знаю, шума было много, а разобрать слова и отличить словесные доводы от кулачных, если таковые имели место, мешали стены. Но было совершенно очевидно, что вошедший разыгрывает сцену ревности, так что дело, образно говоря, грозило из сада наслаждений переместиться в клоаку конфликтов, а это меня не устраивало. Я человек мягкий, нескандальный. Подхватил свои вещички и скорей к выходу, от греха подальше...
***
- Занимательная история, но рассказал ты ее без остроумия и блеска, резюмировал Иннокентий Владимирович.
- Не люблю развратников, - глухо резанул вдруг правду-матку мой пьяненький друг.
Он ничего не добавил к сказанному, и я, как всегда ожидавший от него большего, с грустью взглянул на его поникшую голову. Они привезли с собой много еды и выпивки и широкими жестами приглашали меня не стесняться, однако атмосфера ведь создалась какая-то гнетущая. Я вроде как насытился с первой рюмки и первого куска, а после рассказа Кирилла меня сдавило что-то похожее на тупое и мерзкое пресыщение.
Нелепая и жалкая компания бесцеремонно вторглась в мой дом, пьянствует и рассказывает гнусные истории, отнимая у меня и у Наташи драгоценное время. Я вышел в сад, тускло освещенный светом из окон, и дал волю чувствам. Вскрикивая, я делал резкие движения своими в сумраке казавшимися тонкими, как барабанные палочки, конечностями, то с пронзительной скоростью резал холодный воздух сжатым до точечки кулаком, то чертил круги ногой да так высоко забирал ею, словно намеревался сбить верхушки деревьев; гибкий и бесстрашный, я бился в неистовой пляске, мое героическое, несокрушимое тело сотрясалось в размеренных и красивых конвульсиях, направляемое здоровым духом. Я разил невидимого врага, крушил ненавистных обидчиков, и сознание собственной силы заставляло меня блаженно улыбаться даже сквозь те устрашающие гримасы, которыми я распугивал ночные тени. С воинственным воплем я бросился высоко в ночь, тузя ее в разные мягкие, податливые места, а когда приземлился, заметил на верхней ступеньке крыльца Наташу.
Что ж, пусть видит, что я собой представляю, на что я способен. Но в глазах девушки я не прочитал ни смеха, ни восхищения, ни ужаса. На нее падал свет из окна, и я не мог ошибиться: взгляд девушки был тяжел, невозмутимо отчужден, далек от меня. Неужели и сейчас она думала о "папе"? В глубине ее глаз я находил выражение, свидетельствовавшее, что она прочитывает меня как вещь, смотрит на меня как в пустое пространство. И тогда мне вдруг почему-то расхотелось быть аскетом, затворником, мудрецом, святым, жить на окраине и читать ученые книжки, а захотелось пойти туда, куда могла бы повлечь меня эта неотразимая и загадочная, непредсказуемая особа, жить с нею и поступать в полном соответствии с ее желаниями.
Во мне жутко зашевелились и жар жизни, и холод жизни, и ужас жизни, волосы встали дыбом на голове, и все-таки я бревно бревном, дурак дураком стоял перед девушкой, открывшей мне глаза, и не ведал, как сказать о главном, о своем стремлении принадлежать ей. Страшно было мне подумать, что Наташа не только не придает серьезного значения моему преображению, но даже уверена, что благотворные перемены невозможны и моя душа всегда будет душой приспособленца, глупца, простофили, пса, ловящего собственный хвост. Невыносимая ноша свалилась на мое сердце, сдавила безжизненной тоской. Вся прожитая жизнь, жизнь в том виде, в каком она сложилась и стала моей дорогой, с которой у меня, судя по всему, нет шансов свернуть, предстала предо мной уродливыми руинами, хаосом, убожеством и запустением. Я гибну. И вот я вспомнил, что у меня есть удачливый и благополучный соперник. Мне открылось, что это "папа", и никто другой, оскорблял меня всем и во всем, что совершалось в этот вечер, и был тем невидимым врагом, которого я крушил и сминал, прыгая в мягком плену ночи.
- Зачем он тебе? - крикнул я. - Чем он тебе мил? Почему ты не выбрала кого-нибудь получше? Разве я хуже него? Я не забиваю себе голову бреднями. Просто я поверил, что ради тебя могу перевернуть горы.
- Давно ты в это поверил? - усмехнулась Наташа.
- Я изменился.
Она засмеялась невеселым смехом. Так смеется обреченный человек.
- Этот мой дом, пусть он станет твоим, - стал я более подробно разъяснять свои новые воззрения. - Возьми дом, бери все, что у меня есть. Это все твое, а мне ничего не надо. Уведи меня отсюда. Я не хочу быть затворником и гнить здесь. Ты можешь продать этот дом, а вырученные деньги присвоить, они твои.
Так я говорил о своей любви, изливал душу, наращивая слова и не задумываясь о том, что мне, может быть, придется отвечать за них. Меня распирало желание. Мне было безразлично, что говорить, я подставлял слова, вдохновением выбирая самые гладкие и добротные, а вдохновляло меня разумение, как славно сложилась бы нынешняя ночь, если бы не явились незваные гости. Я страдал, болел и бредил оттого, что у меня отнимали мою победу. Я говорил:
- Продавай мой дом, бери себе деньги... я все сделаю, чтобы тебе жилось хорошо, буду предупреждать твои желания и исполнять все твои прихоти...
А Наташа печально смеялась в ответ, зная, что это всего лишь фигуры речи.
- Не успеешь проесть деньги за дом, как я уже заработаю новые, - сулил я. - Кормление от моей любви. Это выгодно, целесообразно... согласись, Наташа, это лучше, чем возиться и пачкаться с ним, с этим твоим... Он только пользуется тобой для своего удовольствия, а в остальном предоставляет самой себе. Неблагородно и неизысканно! Его тут чуть было не изнасиловал педераст.
- Не путай его с Кириллом, - спокойно возразила Наташа.
Я вытаращил на нее глаза. Дверь в кухню, когда туда удалилась Лиза, закрыли, чтобы девушки не слышали пошлых баек, которые будут рассказывать друг другу за столом хмельные мужчины. Однако она знала эту историю! Это меня почему-то страшно поразило. Если Кирилл вполне откровенен с ней, что мешает ей быть откровенным с ним? С тем самым Кириллом, который открыт всему миру. Видимо, помех нет. Но я, скажем, совсем не хотел, чтобы люди узнали, что я сплю с женщиной, которая спит с собственным отцом. Я покачал головой и успокоился. Мое сознание снова заполнили картины любви, нужно было говорить о них, о любовном томлении, тосковать и томиться.
- Я умею быть благодарным, умею ценить красоту и благородство человека, - сказал я. - Я не ленивый. Я не свинья. Умею отвечат заботой на заботу, любовью на любовь. Я всегда смогу постоять за себя и защитить тебя. Со мной ты будешь блаженствовать, ну, в конечном счете. Я открою тебе разные истины, а вместе мы доберемся и до последней правды. Но порви с этим человеком.
- Если ты впрямь любишь, как же ты можешь ставить мне какие-то условия?
Мне показалось, что предо мной открылась не то чтобы последняя правда, а последняя пропасть - я понял, что могу и должен ставить условия.
- Согласись жить со мной, - сказал я, - и ты увидишь, как глупы и ничтожны все эти людишки, которые вертятся вокруг нас, суетятся, гогочут, рассказывают гнусные историйки, вынашивают бредовые идеи. Они полагают, что я простак, на котором можно ездить. Они заблуждаются! Я со смехом слушаю их, я презираю их слабости и ошибки, ненавижу их пороки и их гордыню. И вот что я сделаю - я уведу тебя в другой мир, в мир истины, свободы, счастья, наслаждения, согласия, покоя...
