Екатерина Лесина - Плеть темной богини
Еще два поворота – и Юленькин дом… может, к черту притворство? Рассказать, как есть, заставить поделиться, в конце концов, у Магды прав не меньше, а то и больше, если подумать.
– Не поможет. Не сбежишь, – голос, раздавшийся сзади, был знаком. Магда обернулась и… пусто. Улочка уходила вперед, упираясь в перекресток, за которым снова продолжалась той же крупной, местами треснутой плиткой, высоким бордюром, отграничивавшим тротуар от широкой ленты асфальта. Упирались в небо дома, а старые тополя, закрывавшие свет окнам, шумели, шептались, сыпали листву. И пусто. Нету никого! Нету! Старуха в белой панаме и черной юбке, с тяпкою в руке и корзиной в другой. Пара подростков с куревом. Девчонка с телефоном… собака.
Показалось? Да быть того не может! Магда – не сумасшедшая, чтобы слышать несуществующие голоса!
– Неужели? – и снова сзади, и снова пусто… нет, не пусто – серая тень, сгорбленная, кривая, стремительно двигалась вперед по переулку.
– Стой! – Магда бросилась следом. – Стой!
Останавливаться тень не думала, напротив, она кинулась бежать, отчетливо прихрамывая на левую ногу.
– Стой, а то хуже будет! – Магда бежала, но не могла догнать. Она толкнула солидного толстяка в белой рубашке, который тут же обложил матом. Магда едва не упала, застряв каблуком в расщелине между плитками. Она почти догнала тень, когда та вдруг исчезла.
Тень не могла исчезнуть! Не могла и все! Это неправильно… это неправда!
– Девушка, девушка, с вами все в порядке? – поинтересовался кто-то. – У вас такое лицо…
Стена… тень не могла исчезнуть, потому что впереди стена. Серая, бетонная, с редкими вкраплениями белых камешков, влажная и шершавая на ощупь. Тень ушла в стену?
– Девушка, что случилось?
Ничего не случилось, просто… просто, кажется, она сошла с ума. Ну да, это ведь логично, это предопределено.
– Давайте присядем… идемте, – ее потянули куда-то вперед, в сырую темноту арки, в пыльный колодец двора, на лавочку, старую и грязную. Нельзя садиться – на юбке будут пятна… у старухи одежда вечно в пятнах была… он заставлял стирать.
– Кто заставлял? Да вы садитесь, садитесь…
Только теперь Магда заставила себя посмотреть на того, кто проявлял такую заботу. Обыкновенный. Лопоухий и забавный. Лет около тридцати, но может, и больше – он из породы тех, кого время щадит, до самой смерти не позволяя стареть. Волосы-пух, желтая щетина на круглом подбородке, яркая и смешная, и захотелось вдруг потрогать… а почему и нет – сумасшедшим можно.
– Мягкая, – сказала Магда, проводя по щеке нового знакомого. – Меня Магда зовут.
– Петр, – представился он, вежливо отнимая руку от лица. А ладонь теплая-теплая, у Лехи тоже когда-то руки теплыми были, и именно им Магда поверила… а верить нельзя никому.
– Вам дурно? Может, врача вызвать? – он не уходил, стоял, переминаясь с ноги на ногу, горбясь и пряча руки за спину. Длинный и нескладный. Рыжая майка съехала на одно плечо, а на втором татуировка виднеется. Значит…
– Спасибо, но мне пора. – Магда поднялась, поняв вдруг, что каждая секунда, проведенная в компании этого типа, забирает силы. А подобного она не могла себе позволить.
– Вам лучше еще немного посидеть… У вас такое лицо стало. Знаете, я вижу, когда людям плохо. И вижу, что вам плохо.
– Ошибаетесь. Мне очень даже хорошо.
Он пожал плечами, почесал черный рисунок на коже и, наклонив голову, так, что стала видна розовая лысинка, скрытая пока светло-соломенным пухом волос, заметил:
– Я не ошибаюсь. Профессия такая.
– Психиатр, что ли? Психиатр мне бы пригодился…
И лекарства. Белые таблетки, розовые таблетки, стертые в порошок таблетки, которые нужно подмешивать в еду, иначе случится обострение. И уколы, но это – на крайний случай. Уколов старуха не любила.
– Я экстрасенс, – тихо сказал Петр. – Вы можете не верить…
Экстрасенс – значит притворщик. Это тот, кто ложь за деньги продает. Хорошая профессия, ничем не хуже других, даже в чем-то честнее, потому как к подобным обращаются те, кто сам рад обмануться.
– Нет, не верите, думаете, что я людей обманываю.
А на ногах у экстрасенса шлепанцы, черные, резиновые и совершенно новые – вон и ценник сохранился.
– Вы в опасности, и это более чем серьезно. Вы сами себя губите, вы сами пытаетесь соответствовать кому-то или чему-то… но это не ваш путь… не ваша судьба. Не позволяйте мертвецам управлять вами.
Мертвецам? И душам? А что, это очень даже мило – силуэт был призраком, а потому прошел сквозь стену и никакого сумасшествия! Чем не вариант?
– Вы думаете, что прошлое вас не отпускает, что оно вернулось…
– А на самом деле?
– А на самом деле это вы его вернули. Сами. И сами же не отпускаете, ищете, тянете в собственную жизнь. Магда, я… я понимаю, что звучит не очень, чтобы… но позвольте вам помочь.
Помочь? Двое сумасшедших лучше, чем один. Им вдвоем интереснее будет… У Петра мягкая щетина и детские глаза, в которых искренняя вера в свои способности. Нельзя его впутывать, нельзя эту веру рушить.
– Извините, но я сама. Спасибо за предложение.
– Пожалуйста… вот, возьмите, – покопавшись в карманах, он протянул белую, изрядно измятую картонку. – Вы звоните. В любое время звоните, если понадоблюсь. Я действительно хочу помочь! И еще… вы не виноваты! Ни в чем не виноваты!
Голос его растворился в полумраке арки, и Магда, проведя руками по лицу, вдруг поняла, что вот-вот заплачет. Несправедливо это! Она не хочет быть сумасшедшей! Не хочет и все!
И не будет. Конечно, ей ведь просто показалось, что тень исчезла в стене, арка-то рядом совсем. Да, два шага от того места. Тень от угла дома. Кусты. Ее собственная, Магдина, невнимательность. Человек просто скрылся в арке, а она поверила в призрака!
Ну и глупости же! Впрочем, белый прямоугольничек визитки Магда не стала выбрасывать – спрятала в сумочку. И к Юленьке не пошла: вечером, сейчас Магда не способна к разговору.
Воздух в переулке пах дымом, асфальтом и котлетами, из приоткрытого окна доносилась мелодия. Город продолжал существовать в прежнем ритме. И Магда постепенно возвращалась в него.
Революция случилась неожиданно, во всяком случае, для меня, ибо имею предположение, что какие-то свидетельства скорых перемен имели место быть, но я их пропустил в обычном своем нежелании вникать в дела мирские.
Я бы, пожалуй, и о революции не узнал бы, когда б не Вецкий, Софья и люди в черных бушлатах, обосновавшиеся в клинике. Мне особенно один запомнился, краснолицый, упитанный, с виду похожий скорее на приказчика, нежели на военного, и по-приказчицки деловитый. Он выступал, умело пересыпая речь сложными словами, среди которых нашлось место и великой троице свободы, равенства и братства, и говорил столь складно, что я и сам едва ему не поверил.
И поверил бы, когда б не дар случайный, позволивший за человечьей рожей свиную харю разглядеть. Впрочем, я, как всегда, промолчал, страшась демонстрировать столь явные признаки ненормальности.
С другой стороны, наблюдая за этими людьми, что бесцеремонно, нагло вторглись в клинику, разрушив все, созданное за два года, я начал приходить к мысли, что обезумел мир, но не я.
Бушлаты были наглы и агрессивны, вооружены и опасны, готовы в малейшей неприятности узреть опасность для их «великого дела». Пожалуй, спроси я, в чем именно величие, вряд ли эти люди, одурманенные лозунгами и кровью, сумели бы ответить.
Но я не спрашивал, они не отвечали, Вецкий же не сопротивлялся разоренью. Напротив, он всячески повторял, что является человеком сочувствующим, готовым отдать последнее во имя революции.
И отдавал. Исчезли ковры из кабинетов, тульский самовар, фарфоровый сервиз, серебряные ложечки и пуховой платок одной из пациенток. Следом ушло и каракулевое пальто Вецкого, и Софьин салоп, неосмотрительно надетый по холодной погоде, и щегольская шубка одной из сестер милосердия.
Не стало ни чая, ни сахара, ни круп, ни муки, ни даже толстого желтого сала, запасы которого прежде виделись мне неисчерпаемыми. Голод поселился в клинике, а с ним и ветер, изморозь на окнах, не снаружи, но изнутри, и не только на стекле – инеем покрывалась мебель и уцелевшие картины на стенах, иней оседал на полу, превращая его в каток, и на печных изразцах, что и вовсе казалось мне невозможным.
– Спокойнее, Егор Ильич, спокойнее, умоляю вас, – каждый день Вецкий начинал с этой молитвы, в каковой в зависимости от настроения его мне чудились то ноты тщательно скрываемой ненависти, то страха, скрываемого столь же тщательно, как и ненависть. – Их сейчас власть! Их сила! Нам не справиться, нам бы уцелеть… Плебейство!
Это слово он не произносил вслух, однако я все же слышал его, видел его, и презрение, и обреченность, и боль от гибнущей мечты.
– Товарищи знают, что делают, – твердила Софья, согревая руки дыханием. – Товарищи стараются во благо нового мира!
