Екатерина Лесина - Крест мертвых богов
Руслан не ответил, говорить было немного тяжелее, чем просто дышать, скорей бы уж гроза прошла, глядишь, попрохладнее стало бы.
Гроза разразилась вечером, быстрая, яростная, рассыпала молнии, разлила воду, смывая с городских улиц пыль и грязь, а к рассвету успокоилась, отступила, оставив шлейф мелкого теплого дождя.
А в полседьмого раздался звонок.
– Подъем, – скомандовал Гаврик. – Сигнал поступил, похоже, снова наше…
Тело лежало в луже. Темная вода на сером бетоне, серое небо над белыми домами, белая кожа и красный крест.
Мертвый Крест.
Разворачивающаяся свастика, то самое солнышко, которое катилось и закатилось.
– Совсем молодой, – Гаврик, склонившись над телом, вглядывался в лицо. – Лет четырнадцать.
Оказалось – шестнадцать.
Туничев Василий Анатольевич, шестнадцать лет и три месяца. Русский по национальности, националист по убеждениям. Все это выяснилось почти сразу же, при парне нашлись документы, в документах адрес. Он жил в одном из белых домов, которые окружали асфальтовый пятачок, где и нашли тело.
– Вася? А что он снова сделал? – Женщина, открывшая дверь, смотрела с опаской. Мать, наверное. В моменты, подобные этому, Руслан свою работу ненавидел. – Проходите… это ведь серьезно, да? Раньше участковый ходил, а теперь вот вы… значит, серьезно.
Она не плакала, моргнула, пожала плечами и, достав из кармана халата пачку сигарет, закурила.
– Вот, значит, как… убили. А это точно он? Ведь случается, что ошибка? Я сама слышала, что случается… у Васьки примета есть, у него родинка над губой, как у девочки. Он стеснялся, вывести хотел, а я не разрешала…
– Он, – Руслан припомнил родинку и по-девичьи пухлые губы.
– Олеся Викторовна я, Остапенко Олеся Викторовна… семьдесят первого года рождения… тетка ему. Опекун. – На этом слове Олеся Викторовна закашлялась, поперхнувшись дымом. – Он и Анька – сироты, сестра погибла, а я, значит, чтобы в приют не попали, документы на опекунство оформила. Сюда приехала… Васька меня ненавидел. Вот ни за что ведь, а он ненавидел… говорил, что я от мамки их, сестры моей, значит, избавилась, а теперь и от них с Анькой хочу. Что квартира мне нужна и дача, что своего ничего нету, вот я на их деньги и позарилась… убить грозился.
Олеся Викторовна Остапенко, тетка и опекун убитого, всхлипнула, выронила сигарету и, закрыв лицо руками, заплакала, беззвучно, бесслезно, только плечи вздрагивали да из горла вырывался то ли стон, то ли хрип.
Истерика.
– Тетя? – девочке, заглянувшей на кухню, было лет шестнадцать, наверное, это та самая Аня, сестра погибшего. Похожа, те же мягкие черты лица, четко очерченные губы, длинные ресницы и даже родинка над губой.
– Тетечка, что случилось? Васька, да? Опять влип? А вы кто? Не видите, тете плохо, почему сидите? Сделайте что-нибудь!
Единственное, что Руслан мог сделать, – подать стакан воды. Аня достала из холодильника темную склянку, откупорила и, наклонив над столовой ложкой, принялась считать капли. По кухне поплыл характерный едкий аромат корвалола.
То ли лекарство помогло, то ли забота, то ли само присутствие племянницы, которая еще не знала о случившемся, но Олеся Викторовна успокоилась. Была она бледна, руки дрожали, когда доставала новую сигарету, но голос поразил Руслана мертвенным спокойствием.
– Аня, будь добра, иди к себе. Не возражай. Позже… думаю, с тобой захотят побеседовать.
– Васька, да? – глаза у девушки темные, каре-вишневые, а волосы русые. Красавица. Почти как Эльза… не время и не место думать об Эльзе.
– Аня, иди. Пожалуйста.
Та вышла, притворила дверь за собой.
– Вы спрашивайте. Вы ведь спросить пришли, – Олеся Викторовна стряхнула пепел прямо на халат. – Со мною все в порядке… наверное, покажусь вам циничной, но я ждала чего-то подобного… постоянно ждала. Драка, да?
– Не совсем.
– Не важно. Он ведь… он ведь ненормальным был, я к психиатру обращалась, тот сказал – перерастет, подростковая агрессия со временем проходит. А у Васьки не проходила, я два года с ними уже, Анечка – хорошая, ласковая девочка, а этот – звереныш. И с этими, с фашистами связался… раньше просто дрался со всеми, ко мне и соседи, и участковый приходили… Васька на учете стоял, в последний раз чудом судимости избежал, Марика из нашего дома побили за то, что еврей. А разве ж Марик виноват, что он – еврей? Разве ж кому-то от этого плохо? Не понимаю. Я глупости тут говорю, вы спрашивайте, спрашивайте…
Окурок выпал из неловких пальцев женщины, скатился по скользкой ткани халата и красным пятнышком лег на полу. Олеся Викторовна будто и не заметила. Руслан, наклонившись, подобрал окурок и положил в пепельницу.
– Я же не враг ему была. У меня деток нет, Анечка и Васька как родные… я бы ушла, я бы не мешала… любила их… и его любила. Марику заплатить пришлось, родителям его тоже, чтоб заявление не подавали, а Васька говорит – зачем дачу продала, куда деньги дела… а потом вообще сказал, что зарежет.
– И давно он в националистах?
– Васька? – переспросила Олеся Викторовна. – Полгода… меньше даже. Раньше в пионеры, теперь в фашисты… злой совсем стал, даже на Анечку кричал, что она мне потворствует.
– Скажите, а собаки у вас нет?
– Собаки? Нет, нету. Я хотела завести, чтобы детям… а Васька собак боялся, его в детстве покусали сильно, так он даже маленьких, даже болонок… а как-то большая подбежала, в наморднике, и не лаяла, обнюхала только, а он испугался. Заикался до вечера и ночью плакал. Он же ребенок был… совсем ребенок… глупый.
Она все-таки опять расплакалась, и Руслан тихо вышел с кухни.
Анечка ждала в коридоре, кутаясь в тонкий белый халатик.
– Что с Васькой? – И, не дожидаясь ответа, сама предположила: – Он умер, да? Совсем умер?
Совсем. Мертвее не бывает. Дыра в голове – свидетельство о последней игре в русскую рулетку, которую в начале прошлого века называли американской. Револьвер системы «наган», крест на плече и непонятная пока связь с еще четырьмя убитыми.
– Он ночью умер, – тихо сказала Аня. – Я знаю. Мы ведь близняшки. Мне кошмар приснился, а теперь холодно вот.
– Босая потому что, вот и холодно, – пробормотал Руслан, стараясь не смотреть на стройные ножки. Ребенок же, и свидетельница, и у Эльзы ноги лучше, и вообще, нечего.
– Тетя сказала, что вы со мной поговорить захотите. Вам ведь нужно? Только я почти ничего не знаю. Вы проходите.
Темно, плотные шторы не пускают внутрь комнаты свет. Наполненное тенями и полутенями пространство кажется живым и неприязненным, оно пахнет хлоркой и резкой, сладкой туалетной водой.
– Вон туда садитесь, – велела Аня. – А я в кресло. Удобно будет. А зачем вы про собак спрашивали?
– Подслушивала?
– Подслушивала, – не стала отрицать девочка. – А иначе как я узнаю, что она задумала?
– Кто?
– Тетка. Это ведь она Ваську… даже если не сама, то заказала. А теперь меня закажет, только не сразу, потому что это будет подозрительно.
– Ваша тетя вас любит.
– Притворяется, – Анечка фыркнула. – Приехала в Москву из своего задрыпинска, устроилась на всем готовом, мамину комнату заняла, одежду ее носит, украшения. Дачу продала, думаете, чтоб Ваську вытащить? Да это половина денег только, а вторую на себя потратила.
Она верила в то, что говорила, светловолосая красивая девочка Аня, и переубеждать ее было бесполезно.
– Мне вечно морали читает, курить плохо, пить плохо, подружки – бляди и водиться с ними нельзя… тусоваться тоже нельзя… шмоток нормальных не допросишься, вечно покупает мрак какой-то. Надо мной все смеются, монашкой называют. А кто на меня в таком прикиде посмотрит? Ни в один клубешник приличный не пойти… да я повешусь скоро от такой жизни. И Ваську вечно доставала, учись, учись… – Анечка скорчила рожицу. – А вчера вообще скандал был, орали – мрак, у меня даже голова разболелась. Васька сказал тетке, что в шестнадцать он уже сам может, без опеки, и, следовательно, пусть она валит в свой задрыпинск, а нас в покое оставит. Что он к юристу пойдет и в суд подаст, если она и дальше со всякой фигней приставать будет. Хоть раз у него мозгов на что-то хватило, а вечером, значит, Ваське позвонили, он и ушел, дверью хлопнув.
– Кто позвонил?
– Да я разве знаю. Баба какая-то вроде… хотя не уверена. – Анечка прикусила губу. – Может, и не баба. Васька еще сказал что-то типа «ну ты и сука, деньги жмешь, договаривались по-другому». Я его даже спросила, про какие деньги речь идет, а он послал подальше. Говорю же, психованный Васька был. И Марика он побил не потому, что тот еврей, а потому, что ко мне подкатывался, цветы припер… а радости мне с тех цветов, лучше б мобилу нормальную подарил, у меня модель отстойная, на люди показываться стыдно. А Ваську, я говорю, тетка заказала, сто пудов – она. И… если надо, я и на суде повторю. Ведь должно же быть по справедливости…
Милая улыбка, ядовитая красота… белые волосы и черные глаза, яд кураре в сахарной глазури. В кого она такая? Или Руслан слишком старый стал, не понимает чего-то? Анечка, ободренная молчанием, поднялась, подошла, присела рядышком и нежно прошептала:
