Евгения Грановская - Фреска судьбы

— Вот видите: выходит, черные чувства самые сильные, они и впрямь способны перевернуть мир, — сказал артист таким голосом, словно Алеша подтвердил его мысли. — Тогда как светлые не выходят дальше персональной человеческой души. Именно поэтому мрачные души так легко делаются политиками, а на пути к успеху и вовсе избавляются от чувств, заключая себя в прочный панцирь мыслительных рассуждений. А светлые пишут никому не нужные стишки, а потом умирают — разочарованные, опустошенные, недовольные собой и окружающим миром.

— Это вы так говорите, потому что в вашей душе нет веры, — сказал Алеша, замечая, что начинает сердиться, и удивляясь этому.

Артист, однако, ответил без всякой насмешки, а как бы даже с тихой, потаенной грустью:

— Что поделать. Веру не заказывают по почте и не получают в виде красиво упакованных бандеролек. Вера обычно сваливается человеку на голову неожиданно. Как кирпич.

— Вы ждете, что свалится и на вас?

Идальго покачал головой:

— Нет. Вероятность такого попадания слишком мала. Нужно дойти до высшей степени отчаяния, благости или злодейства, чтобы заслужить такой подарок.

— Странно вы говорите, — задумчиво заметил Алеша. — Ну отчаяние и благость я еще понимаю, но как же злодейство?

— Вы еще молоды, чтобы это понять, — сказал артист. — Бог любит злодеев. Не ухмыляйтесь, господин гимназист, это так и есть. Если душа способна достичь крайней степени зла, то она способна достичь и крайней степени добра. Той самой благости, о которой вы говорили.

— Это у вас не душа, а какой-то адский маятник получается, — возмущенно сказал Алеша. — То влево, то вправо, то к греху, то к святости.

Артист пожал плечами:

— Да ведь так и есть. Во времена эллинов душа человеческая находилась в относительном равновесии. Понадобилось придумать христианство, чтобы основательно ее раскачать.

— Простите, что вмешиваюсь, господин идальго, — скромно сказал Евгений Александрович и поправил сползшие на нос очки. — Но, по-вашему, получается, что христианская религия — это что-то вроде грандиозного эксперимента над человеческой душой.

— А разве не так? — вскинул бровь артист. — Впрочем, господа, я устал от этого разговора и не слишком желаю его продолжать.

Артист демонстративно зевнул и надвинул шляпу на глаза.

— Вот это дело! — отозвался притихший Пирогов, который чувствовал себя во время «умных разговоров» чрезвычайно неуютно. — По мне, господа, весь ваш спор не стоит выеденного яйца. Все теории — одинаковое дерьмо! И мыслительные, и чувственные. Переустраивать мир? Благодарю покорно, мы теперь и сами грамотные. Нужно просто держаться устоев и жить так, как жили наши предки. Как говаривала моя покойная матушка, царствие ей небесное, «поигрались — и будет». Так-то. Н-но, старая дохлятина! Пошевеливай копытами, пока не продали татарам на колбасу!

Когда стало вечереть, съехали с дороги в лес. Продрались сквозь заросли на небольшую лужайку, окруженную с трех сторон колючим кустарником, там и расположились. Неподалеку нашли небольшой ручеек. Напились сами, напоили лошадку. После долгих колебаний и споров решились разжечь костер.

— Господа, я вас умоляю — не переусердствуйте, — просил осторожный Пирогов. — И жгите только сухой хворост, иначе будет много дыму.

Поначалу Пирогов пытался прикрывать языки пламени своим камзолом, но когда от камзола потянуло жженой вонью, прекратил это занятие, вздохнул и, обреченно бросив: «Будь что будет», совершенно успокоился. А вскоре артисту даже пришлось осаживать толстяка, чтобы тот, охочий до тепла, не спалил весь собранный хворост разом.

Артист нашел в телеге котелок. Евгений Александрович нарвал смородиновых листьев и мяты для чая. А Алеша, побродив с полчаса по окрестностям, насобирал грибов.

Грибы пожарили на веточках, которые очень ловко выстругал артист, и съели. Потом пришла очередь чая. Пить пришлось прямо из котелка, пуская его по кругу, но это обстоятельство никого не расстроило.

— Ох, господа, как же я люблю тепло, — сказал Пирогов, напившись чаю и развалившись перед костром. Лицо у него было потным и довольным. — Помню, когда маленький был, в доме натопят так, что мухи дохнут, а я под двумя одеялами сплю. Самому жарко, а ничего, терплю — уж больно уютно под пуховыми одеялами спать.

— А я любил на печке спать, — мечтательно произнес Евгений Александрович, поблескивая стеклышками очков, по которым пробегали рыжие всполохи пламени. — У нас в доме была огромная печь. Поначалу там детвора спала, а потом, когда дети с женой уехали, сам перебрался. Мне ведь уже за сорок, господа. Я совсем старый человек. Кстати, никто не знает, который сейчас час?

Пирогов достал откуда-то небольшие серебряные часы и сказал:

— Два часа ночи.

— Что это у вас? — поинтересовался артист.

— Часы, как видите, — ответил Пирогов.

— Роскошная вещица.

— Вы находите? — Пирогов пожал плечами. — Да, мне и самому так кажется. Люблю, знаете ли, красивые вещи. А эта вещь обладает для меня двойной ценностью. Это, господа, память о большой любви.

— Я давно подозревал, что вы пользуетесь успехом у слабой половины человечества, — заметил артист и подмигнул Алеше.

Пирогов, однако, не заметил иронии.

— Да, господа. Что есть, то есть, — ответил он, выпятив грудь и слегка подбоченясь. — Глупо отрицать очевидное.

— Удивительно, как у вас бандиты их не забрали? — раздумчиво проговорил артист.

— Часы-то? А у меня есть потайной кармашек… Только умоляю, господа, не просите меня сказать, где. Все равно не скажу.

— Да уж, — согласился артист. — Я заметил, что вы чрезвычайно предусмотрительный человек. Вот и картофелину от общества про запас укрыли.

— Да какая уж там картофелина, — ничуть не смутившись, ответил Пирогов. — Так, пустячок… Таким и таракана не накормишь.

Минут пять болтали о разном, потом как-то так получилось, что Алеша и артист заговорили о религии. Артист был настроен в этом вопросе скептически.

— Любая религия, даже ваше хваленое христианство, пытается прежде всего напугать человека, — доказывал он Алеше. — Внушить человеческому стаду ужас перед грехом. Для того-то и понадобился Страшный суд. Фигура судьи всегда выглядит несколько зловеще, не правда ли?

Алеша покачал головой:

— Нет, неправда. И насчет стада вы неправду говорите. Потому и Суд, что судья имеет дело с человеком. С человеком, а не с толпой. Толпа неподсудна, это теперь всякому известно. Толпа всегда права, даже когда она творит гнусные и ужасные вещи. Бог не интересуется толпой, его интересует человек — конкретный, индивидуальный. Господь как судья рассматривает каждого человека в отдельности и выслушивает каждого в отдельности. Потому-то у каждого человека на земле личные отношения с Богом. Потому-то каждый и может сказать ему «Ты». Ибо знает, догадывается, что будет услышан.

— Интересная теория. — Артист усмехнулся. — Значит, это хорошо, что Бог — судья?

— Конечно! — с жаром ответил Алеша.

— А кто же на этом процессе адвокат?

— Известно кто — дьявол! Этот всему найдет оправдание, потому он нам и ближе, потому и теплее.

Артист помолчал, потом проговорил с непонятным раздражением:

— Слишком уж ваш Бог холоден да суров.

— Он принял за нас смерть на кресте и вправе требовать, — горячо сказал Алеша. — Своей смертью Он дал нам второй шанс и, кроме того, четкие указания — как нам поступать. Дальше все зависит от своеволия человека. Мы вольны в выборе своих поступков, разве не так?

Артист внимательно посмотрел на Алешу и покачал головой, как бы говоря: «Далеко же тебя, брат, занесло».

Некоторое время сидели молча, глядя на догорающие угли. Потом заговорил Евгений Александрович — тихим, грустным голосом:

— Знаете, Алеша, а я ведь до всей этой заварухи учителем работал. Впрочем, я вам уже говорил. Да-с… И начальство меня ценило. Посудите сами: водку я не пил, на товарищей не доносил. Ну и по финансовой части… Одним словом, был «на хорошем счету». Смешно, правда?

— Почему смешно? Вовсе не смешно! Да если хотите знать, Россия на таких, как вы, держится! На честных, ответственных и умных!

— Умный возит, а дурак наверху елозит, — сказал артист, ковыряя щепкой в зубах.

— Глупости! — фыркнул Алеша. — И откуда вы только берете все эти ваши пошлые присказки?

— Отсюда, — сказал артист и постучал себя щепкой по лбу. — Видите ли, молодой человек, когда я был таким же юным и наивным, как вы, я тоже верил в человеческую доброту. Мне пришлось здорово обжечься, чтобы поумнеть. Думаете, я всегда был циником? — Артист покачал головой. — Уверяю вас, нет. Когда-то я даже писал стихи.

— Вы? — недоверчиво проговорил Алеша.

— А что — непохоже? «Ночь пахнет лавром и лимоном…» Все мы в молодости мним себя поэтами.