Армадэль, или Проклятие имени - Уилки Коллинз
– Опять надоедают эти нотариусы! – вот все, что он сказал, когда прочел письмо, и, сказав, сунул его в карман. Потом пришла очередь ректора. На пятый день пребывания их в Кэстльтоуне Брок нашел письмо из Сомерсетшира, ждавшее его в гостинице. Его принес Мидуинтер, и оно заключало в себе известия, совершенно расстроившие все планы мистера Брока. Пастор, взявшийся заменить его во время отсутствия, был неожиданно отозван домой, и мистеру Броку ничего более не оставалось (это было в пятницу), как отправиться на следующее утро из Дугласа в Ливерпуль и возвратиться по железной дороге в субботу вечером, чтобы поспеть к воскресной службе.
Прочтя это письмо и покорившись перемене своих планов так терпеливо, как только мог, ректор перешел к следующему вопросу, требовавшему также серьезного обсуждения. Озабоченный тяжелой ответственностью в отношении Аллана и сознавая, что его недоверие к новому другу Аллана не уменьшилось, он спрашивал себя, как он должен поступить в этом непредвиденном случае относительно молодых людей, бывших его спутниками в этой поездке.
Брок задал себе этот вопрос в пятницу и все еще напрасно отыскивал ответ один в своей комнате утром в субботу. Был только конец мая, а пребывание дам в Торп-Эмброзе, если только они сами не вздумают сократить его, должно было продолжиться до половины июня. Даже если бы работы на яхте были кончены (а этого не было), под каким предлогом торопить Аллана воротиться в Сомерсетшир? Оставалось одно: оставить его тут, то есть, другими словами, в самом опасном периоде его жизни на произвол судьбы, оставить с человеком, с которым он встретился в деревенской гостинице и который до сих пор был для него совершенно чужим и малоизвестным.
Отчаявшись придумать что-либо лучшее для разрешения этого трудного вопроса, Брок стал соображать, какое впечатление произвел собственно на него Мидуинтер во время последней беседы на яхте.
Несмотря на свою молодость, отставной учитель, очевидно, вел разгульную и разнообразную жизнь. Он видел и наблюдал в ней более, чем многие люди, вдвое его старше. Разговор его содержал странную смесь здравого смысла и нелепости: в одно время – суровой серьезности, а в другое – причудливого юмора. Он мог говорить о книгах как человек, истинно наслаждавшийся ими. Он мог браться за руль как моряк, знавший свои обязанности. Он мог петь, рассказывать истории, стряпать, взбираться на мачты, накрывать стол для обеда со странным насмешливым восторгом от своей собственной ловкости. Эти и другие подобные качества, по мере того как его веселость оживлялась во время этой поездки, делали понятным причину, в чем заключалась его привлекательность для Аллана. Но разве на этом останавливались все открытия? Разве этот человек не проявил случайно своего характера в присутствии ректора? Очень немного, и это немногое выставило его нравственно в весьма непривлекательном виде. Он, очевидно, жил в разных сомнительных местах, знакомство с мошенническими штуками бродяг обнаруживалось в нем время от времени, слова в неприятно сильных выражениях срывались с его языка, а что было еще более тревожным признаком – он обыкновенно спал легким и подозрительным сном человека, привыкшего смыкать глаза с недоверием к тому обществу, которое находится под одной кровлей с ним. До самой последней минуты, в которую ректор видел его – до этого самого вечера, – его поведение было постоянно скрытным и непонятным в высшей степени. Когда он принес в гостиницу письмо мистеру Броку, он таинственно исчез из дома, не велев ничего сказать об этом своим спутникам и не показав никому, получил он сам или нет письмо. С наступлением ночи он украдкой возвратился в темноте – Аллан поймал его на лестнице, горя нетерпением рассказать о перемене в планах ректора, – выслушал новость, не сделав никакого замечания, и с угрюмым видом заперся в своей комнате. Что можно было сказать в его пользу против таких признаков характера, как подозрительный взгляд, упорная сдержанность в обращении с ректором, зловещее молчание о его родных и друзьях? Мало или ничего: весь итог его достоинств начинался и кончался его признательностью Аллану.
Брок встал с постели, зажег свечу и, погрузившись в свои мысли, рассеянно смотрел в темноту. Перемена места не принесла с собой новых идей. Воспоминания о прошлой жизни вполне убедили ректора, что его настоящая ответственность основывалась не на одних причудливых причинах, и, дойдя до этой мысли, он, стоя у окна, не мог придумать ничего. В голове было пусто и темно, тревожное сострадание соответствовало беспросветной темноте ночи.
«Если бы у меня был хоть один друг, к кому я мог бы обратиться, – думал ректор, – если бы я мог найти хоть кого-нибудь, кто помог бы мне…»
В ту минуту, когда эта мысль промелькнула в голове его, послышался тихий стук в дверь, и голос в коридоре произнес чуть слышно:
– Позвольте мне войти.
После минутного молчания, взяв себя в руки, Брок отворил дверь и очутился в час ночи лицом к лицу на пороге своей спальни с Озайязом Мидуинтером.
– Вы больны? – спросил ректор, как только удивление позволило ему заговорить.
– Я пришел сюда откровенно объясниться, – был тихий ответ. – Вы позволите мне войти?
С этими словами он вошел в комнату, потупив глаза. Губы его были страшно бледны, а в руках он что-то прятал за спиной.
– Я увидел огонь в щель вашей двери, – продолжал он, не поднимая глаз и не отнимая рук из-за спины. – Я знаю, какое беспокойство не дает вам спать. Вы уезжаете завтра утром, и вам неприятно оставить мистера Армадэля.
Как мистер Брок ни был изумлен, он увидел серьезную необходимость объясниться откровенно с человеком, который пришел к нему в такое время, и сказал ему следующие слова.
– Вы угадали, – отвечал он, – я занимаю место отца Аллану Армадэлю и, естественно, не желаю оставить Аллана в его лета с человеком, неизвестным мне.
Озайяз Мидуинтер сделал шаг к столу. Его блуждающие глаза остановились на Новом Завете, лежавшем на столе.
– Вы много лет читали эту книгу вашим прихожанам, – сказал он. – Научила ли она вас милосердию к вашим несчастным ближним?
Не ожидая
