Андрей Белозеров - Роскошь нечеловеческого общения
Теперь Анатолий Карлович с умилением и даже некоторым недоумением вспоминал все эти макароны и супы, рыбные консервы на ужин, кипятильники, которые тайком включали в гостиничных номерах, да и сами гостиничные номера. По сравнению с теми, где теперь останавливались они с Сухановым, комнаты, предоставлявшиеся профессору во времена великого и могучего Советского Союза, казались клетушками бедных общежитий для молодых, только что прибывших из провинции специалистов.
Впрочем, когда Журковский описал Суханову условия, в которых он прежде жил за границей, Андрей Ильич подтвердил его предположения.
— Так оно и было. Душ в коридоре? Две койки в одной комнате? Конечно, общежития. Просто вас убеждали, что это гостиницы, и вы охотно верили.
— Неужели государство не могло поселить нас в нормальном отеле?
— Почему же не могло? Могло. Только в нормальных останавливались чиновники — у них тоже дела были за кордоном. А ученые что? Они же блаженные. Одухотворенные. Творческие личности. Им все равно, где спать и что есть. Так что не удивляйтесь, Анатолий Карлович, и вживайтесь в буржуазный быт. Вы ведь, если мне не изменяет память, даже собирались эмигрировать?
— Было дело.
— А теперь? Не думаете об этом?
— Теперь?.. Не знаю. Честно вам скажу, Андрей Ильич, не знаю. Все может быть. Я, знаете, будто проснулся сейчас. Все как-то внове. Все как в первый раз.
Журковский не лицемерил. Он действительно смотрел на мир свежим взглядом, проблемы, мучившие его прежде, даже не казались сейчас ничтожными — они просто ушли, исчезли, забылись, их место заняли новые — большие, интересные. Настоящие.
— Поверьте, Андрей Ильич, — продолжал Журковский, — мне стало интересно жить. Я уж думал, в моем возрасте жизнь, по сути, кончена. Думал, дотяну потихоньку в Институте на преподавательской работе, а там…
— Что — «там»? — спросил Суханов. — Что значит — «там»? Вы, Анатолий Карлович, здоровый, крепкий мужик. Вам еще жить и жить, работать и работать. Вы, простите, и жизни-то настоящей не видели. Вам еще предстоит многое для себя открыть. Я вам, если хотите знать, откровенно завидую. Ведь люди после сорока… — по крайней мере, я по себе это знаю, может, у вас было по-другому, но у меня именно так… — после сорока люди пытаются как-то вернуть свои детские впечатления. Возможно, для того, чтобы просто развлечься, возможно, это особенности человеческой психики, кто знает. Но, скорее всего, дело в том, что после этого рубежа люди начинают увядать… в творческом смысле. Я говорю не только о личностях, имеющих непосредственное отношение к творчеству, а вообще, в широком смысле. Я имею в виду творческое отношение к жизни. Интерес, любопытство, если хотите. Это и есть та составляющая детства, которая после сорока исчезает и вместо нее образуется пустота, которую так или иначе хочется заполнить. И начинается — одни пьют, другие впадают в некое подобие спячки…
— Да… Я ведь тоже пребывал в такой спячке последние годы. Сейчас это для меня совершенно очевидно. Знаете, о чем я думал больше всего, что меня мучило по-настоящему? До исступления. Читаю лекцию, а сам думаю только об одном… Сижу дома, с женой, ужинаю, предположим, а мысль одна в голове…
— Какая же?
— Почему соседи не закрывают входную дверь на кодовый замок? Можете себе представить?
— Э-э, батенька мой, да получается, я вас вовремя вытащил. Так и до маниакально-депрессивного психоза недалеко. Совсем даже недалеко. Стали бы таким, простите, тихим сумасшедшим. Лекции бы свои читали, ставили бы «неуды» студентам — чем дальше, тем больше. Я таких преподавателей на своем веку встречал. Утративших всякий интерес к жизни. Но вы-то хоть пили еще, это, кстати, спасает иной раз от психозов. Правда, другая опасность возникает…
— Ну, алкоголизм мне не грозит. Нет у меня к нему предрасположенности.
— Не скажите, не скажите, это штука очень коварная. Очень. Я много друзей своих похоронил, все были вполне приличные люди. И тем не менее — одной косой скосило…
— Да, у меня тоже есть… точнее, были такие знакомые… И тоже все — от этой беды…
— Вот. А вы говорите! Это наш национальный бич. Особенно сейчас, когда водку делают бог знает из чего. Нет, мир прекрасен, Анатолий Карлович, прекрасен без всякой этой суррогатной водки, без всяких кодовых замков.
— Да, конечно. Конечно, прекрасен…
Однако картина мира, открывшаяся перед Журковским благодаря его сближению с Андреем Ильичом, была не столь уж радужной, как тот ее описывал.
Первый звонок случился спустя неделю после того, как Журковский начал работать в предвыборном штабе Греча.
Анатолий Карлович отмокал в ванной после тяжелого рабочего дня. Запикал новый телефон. Журковский протянул руку, потряс ею, чтобы стряхнуть капли воды, и взял трубку, лежавшую на новенькой стиральной машине.
— Да.
— Это ты, сука? — спросил хриплый незнакомый голос.
— Простите… С кем имею?.. Вы куда звоните?..
Анатолий Карлович быстро повозил свободной рукой по полотенцу, висевшему над головой, и перехватил трубку сухой ладонью.
— Тебе звоню, козел.
— Э-э-э…
Анатолий Карлович находился в искреннем замешательстве, не зная, что ответить и какой взять тон. Ему чрезвычайно редко приходилось общаться на подобном уровне. Разве где-нибудь в общественном транспорте или в очереди, но и это случалось настолько редко, что, по всем законам статистики, подобными «точечными» неприятностями можно было пренебречь.
Профессор Журковский не обладал внешностью, провоцирующей уличных хулиганов или просто раздраженных давкой в городском транспорте граждан на проявления неожиданной агрессии. Ничего выдающегося не было в его облике, напротив, он всегда был тих, незаметен и, видимо, неинтересен для тренировок уличных бойцов и скандалистов. Словом, реагировать на открытое и злое хамство он просто не умел.
— Хули — «э-э-э»! Ты, жид старый… Чего бормочешь там? Хочешь, чтобы тебе яйца отрезали?
— Вы ошиблись, — быстро сказал Журковский и нажал кнопку, отключая связь.
Сердце колотилось так, что Анатолий Карлович машинально посмотрел на свою грудь, ожидая увидеть волны, толчками расходящиеся по поверхности воды.
— Бред какой-то, — прошептал он и протянул руку, собираясь положить трубку на место, — пальцы заметно дрожали, — но телефон снова запикал, замигал зеленой лампочкой.
— Да?
— Ты трубку-то не бросай! — Журковский был убежден, что услышит тот же отвратительный голос. Так оно и оказалось. — Короче, профессор, слушай сюда. С тобой тут бодягу разводить никто не будет. Если снова полезешь агитировать своих студентов голосовать за жидов, пожалеешь. Понял, нет?
— Что вы сказали?
Голос Анатолия Карловича дрожал против его воли. Страха перед неизвестным типом Журковский не испытывал, и, сознавая это, он даже немного гордился собой. Сколько он слышал подобных историй от своих знакомых — особенно в начале перестройки, когда в городе, что называется, «гуляли» разного толка националистические банды. Но злость, страшная, небывалая злость, охватившая его, — дрожь перекинулась с пальцев на все тело, Анатолия Карловича колотил озноб, хотя вода, в которую он был погружен до самого подбородка, оставалась горячей, — эта злость пугала по-настоящему.
— Что вам нужно? — спросил Журковский. — Кто вы такой?
— Нам нужно, чтобы ты сидел и не рыпался. И забудь, старый хрен, фамилию Греч, понял? Иначе хана тебе. Обрезание на голове сделаем.
Анатолий Карлович набрал в грудь воздуха, чтобы разразиться гневной тирадой, но из трубки вместо хриплого, однако богатого обертонами, странно обволакивающего голоса уже доносились короткие гудки.
Вечер был испорчен совершенно. Как ни старался Анатолий Карлович выбросить из головы этот звонок, ничего не получалось. Сидя за ужином, тыкая пальцами в клавиатуру компьютера, даже ложась в постель вместе с женой, он испытывал чувство гадливости, словно его облили помоями. Казалось, даже запах в комнатах изменился. Анатолий Карлович перед сном с трудом удержал себя от того, чтобы снова пойти в ванную и принять душ. Галя непременно обратила бы на это внимание. По меньшей мере странно дважды за вечер принимать водные процедуры.
Анатолий Карлович не сказал о звонке ни жене, ни Карине. Кстати, Карина Назаровна теперь официально получила статус домработницы — Журковский сам предложил ей подойти к их отношениям прагматично и цивилизованно. Галя стала платить старой подруге небольшую, но вполне устраивающую Карину Назаровну сумму, и Карина, таким образом, стала наемным работником. Однако она все же не была человеком посторонним, и Журковский, который прежде ее недолюбливал, однажды, к своему удивлению, поймал себя на мысли, что совершенно искренне считает эту полную, неуклюжую, но очень добрую и трогательную женщину членом своей семьи.
