Сергей Черняев - Брат Солнца
Но Буян так и пришел вместе с ними, обнюхал Артема, потом по-поросячьи, снизу вверх, ткнул парня носом в колено. Тот ухмыльнулся, взъерошил псу загривок, ласково скрутил ему ухо.
- Здорово, Андрюха! – неожиданно поздоровался с ним пацаненок, и все заулыбались.
- Здорово, студент! – сказал Андрюха и протянул «студенту» руку.
- Заку’ить есть? – спросил тот, здороваясь.
- А то! – Андрюха достал из коробки спичку и передал мальчишке.
Тот взял спичку двумя пальцами, со знанием дела приставил ее к губам и затянулся. Время от времени он отводил спичку в сторону и, поднимая нижнюю губу, пускал вверх воображаемую струйку дыма. Взрослые, улыбаясь, наблюдали за ним.
- Мужик растет, - не то радуясь, не то огорчаясь, произнесла тетка Анна.
- Конечно, мужик! – сказал Андрюха. - Скоро в школу-то, Санек?
Санек, вынув спичку изо рта, произнес:
- Нехрен там делать.
Пока взрослые обдумывали, – каждый сам по себе, - есть там что делать или, действительно, «нехрен», - лицо мальчика стало необычайно серьезным, он бросил «окурок» себе под ноги, затушил его носком сандалии и сказал:
- Автобус, мужики!
Всю дорогу до Старого Села он думал про этого ребенка. Вся остановка, включая таджиков, смеялась над этим: «Автобус, мужики!». Тот был плотью от плоти этой жизни вокруг, «настоящей жизни» – той жизни, которую Артем хотел не то чтобы видеть, а жить ей, раствориться в ней. Но… это было невозможно. «Я должен был напиться, дать кому-нибудь в морду, написать на двери Алевтины пару неприличных слов, что там еще… Вот он вырастет – И сделает так… По-настоящему… А я… А что сделал я? Уехал в деревню, пишу рассказы? И…» - перед ним вдруг пронеслись все события его жизни здесь, в деревне и он похолодел от догадки: его подозревают! Бусыгин его подозревает! Куканов показал на него! Это все очень серьезно!
А у нас ведь никому ничего не объяснишь, не докажешь! Никто ни в чем не захочет разобраться, понять хоть что-нибудь! Захотят обвинить – и обвинят! И – «По тундре, по железной дороге…» Только наоборот – не оттуда, а туда! Ужас! Он даже вздрогнул. Нет, надо ехать в город – и не развеяться, а насовсем! Нечего тут делать.
Он подумал так, но тут же отогнал эту мысль. Если он уедет – это будет подозрительнее в пять раз! И наверняка это понимает и Бусыгин, - и потому так запросто ходит к нему в гости, пьет чай… И не требует никакой «подписки о невыезде». И даже в город посылал! Стоп… А, может, это была проверка – не сбежит ли он? А он-то, дурак… играл в разведчиков! Его проверяют и перепроверяют…
На душе у него было совсем муторно. Какая уж тут Агата Кристи…
На автовокзале он купил обратный билет и сел в тот же самый автобус, на котором только что приехал.
Глава 7
- Это все? – спросил Бусыгин Кашина.
Они пили чай у Бусыгина на веранде. Говорили об оружии и о случае с Глуховым и Кукановым. Зашел Костя удачно - попал к столу. А Нина мало кого в таком случае отпускала, не напоив чаем…
Кашин задумчиво отхлебнул из своей чашки и сказал:
- Вроде бы. Хотя нет! Глухов приехал.
- Который? Матвей?
- Ну да.
Теперь задумался Бусыгин. Сейчас события могут пойти одно за другим. Надо шевелиться. Теперь, наверное, все узнают… Но что делать!
- Ну что, Костя… Полетели уже! Сейчас все может завертеться – не остановишь. Алевтина уж, небось, мамочке позвонила, Глухов приехал…
- Алевтина – кто такая?
- Пока секрет. Ну, что сидишь? Заводи… - правда, заводи!
- Куда едем-то?
- Для начала в магазин, - и, увидев, что Кашин смотрит непонимающе, добавил, - в трешкинский. С Зинаидой Никалавной покалякать.
Магазин находился в бывшей трешкинской начальной школе. Когда-то ее «укрупнили», то есть ликвидировали и отправили детишек учиться в Луговое. Зато не надо было строить новый магазин. Зинаида Соловьева была второй на памяти Бусыгина продавщицей. Первая вот уже года три как жила в городе. Почему-то продавщицы здесь были как на подбор – что в Трешкино, что в Луговом, - дородные, ярко крашеные, упитанные, в пестрых кофточках и темных юбках. Кроме того, параллельно с работой в магазине все они умудрялись держать коров. Впрочем, Зинаида свою корову – последнюю в деревне – уже отправила под нож.
В магазине было темновато. Единственная лампочка, свисавшая с потолка на древней витой паре, горела над прилавком. Продавщица стояла на рабочем месте и, склонив голову, время от времени прокидывала костяшку на счетах и что-то записывала в тетрадке.
- Привет, Зин! – поздоровался Бусыгин.
- Здравствуй.
Он стал разглядывать магазинные полки, будто хочет что-то купить. Костька посмотрел на него и повернулся к хозяйственным товарам.
- Покупать будете чего? – спросила Зинаида.
- А как же, – ответил Бусыгин.
«Господи, чего же купить?» – думал он.
- Калымите, что ли, у нас? – продавщица на секунду оторвалась от записей и счетов и окинула их быстрым взглядом.
- Да нет, - сказал Анатолий Михайлович, - случайно заскочили. – А, вообще, надо поспрашивать, - что-то мы этим летом ваших трешкинских обижаем. Чего мы там делали-то, а, Кость?
- Дрова кололи.
- Ага, это на вашем конце.
- Видала-видала.
Зинаида уперлась глазами в тетрадку и задумалась. Они долго молчали, пока, наконец, Бусыгин не произнес:
- Отчет, что ли?
- Вроде того.
- Двойная бухгалтерия?
- Ага. Тройная.
Тут Кашин неожиданно для Бусыгина подошел к прилавку и спросил бельевых прищепок. Зинаида скрылась в подсобном помещении, потом вынесла ему две картонки, обжатые по кругу цветными пластмассовыми прищепками, рассчиталась и спросила:
- Что, нету таких в Луговом?
- Есть, - смутился Костька, - да все как-то руки купить не доходят.
- А мне растворяшек вот этих пару штук, хлеба половинку и пакет майонеза, - попытался прикрыть Костькино смущение Анатолий Михайлович.
- Два супа быстрого приготовления, - сказала Соловьева и щелкнула счетами, - пакет майонеза; хлеб.
Бусыгин протянул деньги.
- Слушайте-ка, шабашата, а вы ведь у этого, у депутата, бывает, вертитесь - чего он там? Живой?
- Живой.
- Не попали в него?
- Нет. А чего спрашиваешь?
- Да так… Интересно.
- Слушай-ка теперь ты, Никалавна, я тут с Нинкой Киселевой ехал, - так она говорит, вы с ней языками чесали, когда в него стреляли?
- Да ну! Где чесали! Она уж ушла, как выстрелили…
- А ты видала, что ль?
- Видала.
- И че там?
- В смысле?
- Ну, вон, Киселиха говорит – «стрелу огненную Господь послал через ангела своего».
Соловьева захихикала.
- Вот уж, правда, язык без костей… Совсем рехнулась старая…
- Ну, так что? Стрела огненная?
- Ну, вроде того…
- Да ты че?
- Сначала полыхнуло за Юрмой, потом гром был. А как гром – так, знаешь, - как иголкой в нашу сторону ткнуло.
- Иголкой?
- Ну, спицей, - если ее в печке раскалить. У меня вон внук проволочину через щелку в подтопок сунул, - так вот как раз вот так вот. Ну уж я ему всыпала! Что, говорю, избу спалить хочешь? Совсем башки нет!
- Ну так?
- Чиркнуло оттудова, – и, - тишина, было, а потом – этот – как заорет: «Б…! Убили!» Минут пять орал, наверно.
- Ну уж! Пять минут!
- Точно тебе говорю! Вот уж обо…ся, наверное!
- Уж наверняка…А в магазин к тебе никто чужой в тот день не заходил? Мы, правда, сами тут полдня были – никого ведь не видали…
- Никто… Слушай, ты как эти прям – из милиции…
- Да это я из любопытства… Получается ведь, свои кто-то пальнул…Слушай-ка, Зин, а че ты все на счетах, да на счетах? Какой век на дворе?
- Привыкла.
- Давай мы с Костькой тебе калькулятор купим?
- Есть он у меня… - достала она из-под прилавка калькулятор. – Чего уж там… Всю жизнь костяшками этими стучу. Я ведь раньше в лесхозе бухгалтером работала…
- Ну ты, Михалыч, болтать… - сказал Кашин, когда они спускались с крыльца магазина, - как баба…
- Похоже?
- Не… Как угодник бабий – это я сначала неправильно сказал.
- Так ведь с бабой – как баба, с мужиком – как мужик… Тут иначе нельзя… Слушай-ка, чего ты с прищепками этими влез? Я готовился-готовился… А ты – раз! У меня язык чуть узлом не завязался.
- Так это… Мать просила… А я все забываю… У нас деревянные, - сгнили уж половина…
- Ты это, Кость… Мы ведь не допрашивать ее пришли, а, на разведку, так сказать… Тут – шаг вправо, шаг влево - и привет, - замолчит человек… Да… Чуть не сбил ты меня…
- Знаешь что, я вообще по этим разговорам не ходок… - сказал Костька, когда они уже садились в машину.
- Ну, не обижайся…
- Да я не обижаюсь. Просто стою, все витрины у ней изглядел, руки болтаются – девать некуда, сказать, что ли, чего – думаю, или молчать надо – непонятно.
