Николай Шпанов - Похождения Нила Кручинина

— Но Оле, где же Оле и что с ним будет? — вырвалось у Рагны.

ОЧЕНЬ КОРОТКО О ТОМ, КАК ВСЕ СЛУЧИЛОСЬ

— С чего же начать? — сказал Кручинин, юг да все уселись.

Кручинин поглядел на сидящего рядом с Грачиком связанного по рукам и ногам лжепастора.

— Если я в чем-нибудь ошибусь, можете меня поправить, — начал Кручинин. — Итак, первую, совершенно твердую уверенность в том, что так называемый пастор если и не является непосредственным участником убийства шкипера, то, во всяком случае, имеет основание скрывать истинного виновника, я получил после фразы, произнесенной им еще на борту “Анны” в роковое утро смерти Эдварда Хеккерта. Он сказал мне: “Мой взгляд нечаянно упал в иллюминатор, и я увидел Оле… Я успел только отчетливо увидеть его фигуру, когда он бежал вдоль пристани и скрылся за первыми домами”. Преступник, однако, упустил тогда одно: ведь и я мог взглянуть в тот же самый иллюминатор! Это я должен был сделать чисто машинально, даже если бы безусловно доверял “пастору”… К стыду своему, должен признаться, что до того момента я ему верил. Но именно в ту минуту он и утратил мое доверие, и вот почему: иллюминатор, в который “пастор” якобы видел убегающего убийцу, выходил на бревенчатую стену пакгауза. Этот пакгауз загораживал пристань, и при всем желании в иллюминатор нельзя было увидеть того, что происходит на пристани. Кроме того, иллюминатор был еще задернут шторой. Вероятно, поэтому пастор и не знал, что именно можно в него увидеть! Я тогда спросил “пастора”: “Не трогали ли вы тело убитого?” И он ответил: “Нет!” А между тем штора была придавлена телом шкипера. Значит, она была задернута до убийства, а не после него. Это было первым зерном сомнения в показаниях “пасторам. После этого я вынужден был не доверять ему ни в чем. Именно так, господа, — я обязан был ему не доверять. Не знаю, что толкнуло “пастора” затеять игру с отпечатками пальцев на хлебном мякише, — продолжал Кручинин. — Может быть, сначала он хотел только проверить, имеем ли мы — я и мой друг — представление о дактилоскопии. “Пастора” съедало сомнение: опознаю ни я его, если мне удастся получить его отпечатки и сличить их со следами на кастете и на клеенке, которую я, кстати говоря, взял при нем со стола в каюте? Увы, тогда я еще не знал точно, с кем имею дело! А на клеенке оставалась вся его левая пятерня, когда он оперся о стол, нанося удар несчастному шкиперу. Может быть, он этого и не заметил, инстинкт опытного преступника, никогда не забывающего о возможности преследования, заставил его заметать следы. Именно ради этого он “склонился в молитве” и у меня на глазах хотел рукавом стереть свой след с клеенки. И он действительно несколько раз провел рукавом по клеенке, но все мимо следов. Вообще такие вещи редко удаются: уж раз след оставлен, так он оставлен. Поздно его уничтожать. А я еще не видел такого случая, чтобы хоть где-нибудь преступник не оставил следа. Ведь он не дух, а человек. Чтобы действовать среди вещей, он вынужден к ним прикасаться.

— Говорят, — заметил хозяин отеля, — преступники надевают перчатки.

— Да, некоторые думают этим спастись, но, во-первых, и перчатка часто оставляет след достаточно характерный для опознания. А во-вторых, невозможно все делать в перчатках. Рано или поздно их сбрасывают, и тогда происходят нечто еще более гибельное для их обладателя. Привыкнув не бояться оставить след, он уже действует не так осторожно и непременно подарит нам целую коллекцию своих отпечатков. И вообще должен вам сказать, что если бы идущие на преступление знали то, что знаем мы, криминалисты, они редко решались бы на подобные поступки…

— А что вы знаете? — с нескрываемым любопытством перебил его фогт.

— Мы знаем, что как бы ни остерегался преступник, какие бы меры предосторожности ни принимал, сколько бы усилий ни потратил на то, чтобы предусмотреть заранее возможность улик, это никогда не удается.

— Никогда? — снова спросил фогт.

— Никогда, — твердо проговорил Кручинин. — Звериный, атавистический инстинкт толкает преступника на то, чтобы как можно тщательнее запугать свои следы. Обратите внимание: преступник старается запутать следы, замести их. Но в его сознании ни на минуту не исчезает этот термин “следы”. Он непрерывно думает: “следы, следы”… И потом, когда уже все сделано, когда он пытается проанализировать случившееся, доминантой его размышлений над содеянным опять-таки является: “следы, следы”. Его начинают мучить сомнения в правильности своих действий и, главным образом, в том, не оставил ли он не уничтоженных, не заметенных, недостаточно запутанных следов. Но ни на миг в нем не появляется уверенности в том, что следов нет. Только очень опытные или очень глупые преступники бывают спокойны за то, что они не оставили следов своего преступления. Поэтому мы нередко наблюдаем, как звериный инстинкт самосохранения, подчас помимо воли и логических рассуждений преступника, толкает его на место притупления. Единственная цель: проверить, хотя бы мысленно, не оставил ли он слишком ясных следов, а если оставил и если есть еще с возможность их уничтожить, то постараются сделать это. К числу таких случаев относи то, что мы видели здесь: пастор явился на “Анну”, чтобы проверить, все ли чисто у него за кормой. А когда он увидел, что не все чисто, то и хотел поправить дело, да не успел — помешал наш приход. — Кручинин сделал небольшую паузу, чтобы закурить.

И тут послышался голос фашиста:

— Строите из себя всезнаек, выдаете себя за беспристрастных людей…

— Беспристрастных? — насмешливо спросил Кручинин. — Нет, мы всегда пристрастны: действуем с заранее обдуманным намерением отыскать непосредственного исполнителя преступления, а иногда еще за его спиной — врага-вдохновителя, то есть преступника в квадрате.

— То-то вы вместо поисков убийцы Оле Ансена занялись игрой в хлебные шарики. Вы же не могли не увидеть следов Ансена на кастете. Покажите мне кастет, и я докажу вам, что там следы его рук.

— Мы и сами это знаем.

— И знаете, что шкипер убит этим кастетом.

— Знаем.

— Так какого же черта?…

— Тише, тише! Зачем эти страсти. Они не к лицу такому опытному преступнику, как вы. Сейчас я объясню присутствующим все. Он, — Кручинин кивком головы указал на лжепастора, — принимает нас за простаков, полагая, что ему удалось убедить нас, будто следы пальцев оставлены на кастете при совершении преступления. А в действительности они оставлены на нем до убийства.

Пленник расхохотался с нарочитой развязностью.

— И вы воображаете, что сумеете убедить какой-нибудь суд, хотя бы самый “пристрастный”, будто кастет, побывав у меня или у другого воображаемого убийцы, не будет носить его следов, а сохранит следы Ансена?… Вы заврались, Кручинин!

— Правда, здесь не суд, и мы могли бы не заниматься подобными разъяснениями, но, вероятно, мой друг Грачик не пожалеет пяти минут, чтобы рассказать присутствующим, как вы попытались убедить нас в том, что касте носит следы Ансена, а не ваши.

— И на нем действительно были и сейчас имеются следы Оле Ансена, — сказал Грачик, — именно Оле, а не его, — и он обернулся к преступнику. — Ну и что? Ну и что, я вас спрашиваю? Поймал он нас на этом? Не поймал. Близко был к тому, чтобы обмануть, и все-таки не обманул. Хотите знать, как он поступил? Пожалуйста. Преступник покрыл всю поверхность кастета, а вместе с нею и имевшиеся на ней следы пальцев прежнего владельца, Ансена, тончайшим слоем лака. Он предохранил их от стирания, а свои-то собственные поверх лака сумел хорошо смыть. Но он, так же, как вначале и я, не учел одной пустяковой, казалось, детали, известной всякому криминалисту: стоит посыпать отпечаток пальца тонким порошком, хотя бы тальком, и жир держит тонкую тальковую пыль, а с остальной поверхности предмета порошок слетит.

— Элементарный разговор, — презрительно проворчал бывший пастор.

— Совершенно справедливо: элементарный, детский разговор. Но это я и говорю не для вас, — усмехнулся Грачик. — Но тем удивительнее, что вы — такой опытный негодяй — этого не учли. Вы не подумали: когда я стану изучать отпечатки на поверхности полированного хрома, то тальк не удержится на линиях, покрытых лаком. Он и слетел. Сперва я не придал этому значения. Вернее, не понял, в чем тут дело. Это была грубая ошибка. Сосем грубая. Я не скрываю. Но я не мог предположить такого хода с вашей стороны. А вот после того, что вы назвали игрой в хлебные шарики, когда вы сделали неудачную попытку внести путаницу в мою работу и подвести под ответ вместо себя еще и кассира, я вернулся к кастету. И скоро, скорее, чем я мог сам предполагать, мне стало ясно все: я понял и происхождение звука, привлекшего мое внимание при входе на “Анну”, - вы поспешно отбросили к переборке кастет; и запах ацетона — растворителя нитролака, которым вы делали этот лак настолько жидким, чтобы слой его стал совсем тонким, незаметным для глаза. Таким образом, как видят присутствующие случившееся с этим преступником только подтверждает сказанное моим другом Кручининым обо всех преступниках: не бывает случая, чтобы они, уничтожая одни свои следы, не оставили других, еще более убедительных. Эти-то следы и приводят их на виселицу. На виселицу, пожалуйста!