Ги Декар - Зверь

Обескураженный, старик медленно направился к барьеру для свидетелей, повторяя:

—        Он не убивал, господин председатель! Нужно сделать невозможное, чтобы найти настоящего преступ­ника!

—       Утверждения свидетеля, несомненно, достойны со­чувствия, — сухо произнес генеральный адвокат Бертье.— К несчастью, мсье Роделек забывает, что обви­няемый не только признался в убийстве, но и расписал­ся в этом отпечатками пальцев.

—     Даже если бы мне привели и более убийственные доказательства,— ответил старик,— я не поверил бы в виновность Жака...

—     Суду, — перебил председатель,— известно, что вы лучше всех знаете обвиняемого. И он просит вас отве­тить на следующие вопросы. Повинуясь голосу совести, скажите, вы уверены, что Жак Вотье невиновен?

—      По совести, — с ударением ответил Ивон Роделек,— я уверен в этом!

—      В таком случае не могли бы вы высказать суду ваши предположения относительно личности истинного преступника?

—       Как я могу? О смерти молодого американца я узнал только из газет — как все.

—      Полагаете ли вы, что, несмотря на упорное мол­чание и отказ отвечать, Жак Вотье вменяем?

—       Я уверен в этом. Только какая-то неизвестная нам тайна заставляет его молчать.

—       Его интеллектуальные способности, которые вы развивали в течение многих лет, действительно очень высокого уровня?

—      Жак — один из самых организованных умов, ка­кие я когда-либо встречал в течение своей долгой жиз­ни.

—       Вывод, следовательно, простой: все, что делает Жак Вотье, он делает умышленно. Что вы думаете о его романе «Одинокий»?

—      Я о нем такого же хорошего мнения, как и все, кто его прочел без предвзятости, — ответил старик мягко.

—    Он написал его один или с чьей-либо помощью?

—      Жак написал свою книгу алфавитом Брайля ис­ключительно сам. Моя роль сводилась только к тому, чтобы переписать ее с помощью обычного алфавита.

—      Считаете ли вы, что книга отражает подлинные чувства автора?

—     Я думаю, что да... Это одна из причин, не позво­ляющая мне допустить, чтобы человеку, написавшему такие превосходные страницы о милосердии, могла даже на мгновение прийти мысль причинить зло ближнему.

—      Среди этих страниц, квалифицируемых свидете­лем как «превосходные», — заметил генеральный адво­кат,—есть и посвященные собственной семье автора, ко­торые с моральной точки зрения обычному читателю могут показаться довольно сомнительными.

—    Я всегда сожалел об этом,— признался Ивон Ро­делек.— Но мои попытки уговорить Жака исключить не­которые страницы оказались напрасными. Юный автор неизменно отвечал: «Я написал и всегда буду писать только то, что я думаю, иначе я был бы неискренним по отношению к себе самому».

—     Суд благодарит вас, мсье Роделек, и считает не­обходимым отметить, прежде чем вы покинете зал за­седаний, важность того благородного дела, которым вы с вашими сотрудниками заняты в тиши института в Санаке.

—   Я предпочел бы, господин председатель,— ответил старик угасшим голосом,— никогда не удостаиваться по­добной похвалы в таком месте и при таких обстоятель­ствах.

Сгорбившись и опустив голову, Ивон Роделек на­правился к выходу. Этот прекрасный человек не созна­вал, какое впечатление его спокойные и взвешенные, трогательные в своей искренности показания произвели на суд, присяжных и всех присутствующих.

Даниель Жени испытывала те же чувства, что и большинство из находившихся в зале людей. Даже не прилагая особых усилий, благодаря только своему здра­вому смыслу и благородству, директор института про­лил свет на темную до тех пор личность подсудимого. Кульминацией в его долгом выступлении был тот мо­мент, когда у обвиняемого после прямого вопроса учи­теля потекли из потухших глаз слезы. Завеса вдруг спа­ла, и Даниель, как и многие другие, подумала, что сильный человек, способный плакать, должен иметь сердце. Эта мысль резко ослабила впечатление от живот­ной физиономии, сквозь которую стало вдруг прогляды­вать человеческое лицо. Она убеждала себя, что слезы сделали Вотье почти красивым. Может быть, ей это только казалось? Однако она была уверена, что замети­ла в ту минуту выражение чувства на грубом, бесстра­стном лице. У нее было ощущение, что слепоглухоне­мой видел и слышал лучше, чем нормальные люди,— та­ким внезапно открытым выглядело его лицо.

Впрочем, это была только искра, которую усилием воли Вотье быстро погасил и снова надел маску бес­чувственного монстра. Теперь, снова всматриваясь в него, Даниель спрашивала себя, не стала ли она, как и все присутствующие, жертвой коллективной галлюцина­ции? Но нет, «зверь» плакал...

—      Доктор Дерво,— сказал председатель после тра­диционного выяснения личности свидетеля, — нам из­вестно, что, имея обширную клиентуру в Лиможе, вы работаете одновременно в институте в Санаке, где бы­ваете три раза в неделю для оказания медицинской по­мощи воспитанникам. Следовательно, когда в этом бы­ла нужда, вам приходилось лечить Жака Вотье?

—       Да, действительно. Но я должен сразу сказать суду, что благодаря своим исключительным физиче­ским данным Жак Вотье почти никогда не болел. На другой день по прибытии в Санак я тщательно его об­следовал в присутствии мсье Роделека. Состояние здо­ровья ребенка было нормальным. Впоследствии он уди­вительно быстро развился. Поэтому мсье Роделек без всяких опасений мог заниматься его воспитанием, в чем он достиг замечательных успехов.

—      Свидетель считает, что воспитание, данное Жаку Вотье мсье Роделеком, — замечательное? — с иронией спросил генеральный адвокат Бертье.

—        Надо быть просто недобросовестным, чтобы не признать этого. И мое мнение тем более беспристраст­но, что, в отличие от членов братства Святого Гаврии­ла, я всегда верил не в чудо, а в науку. Мсье Роделеку удалось постепенно преодолеть физическую ущербность Жака Вотье, лишенного некоторых чувств, интенсивным развитием тех, которые у него оставались и нормально функционировали. В отличие от мсье Роделека я всегда считал, что доброта прекрасно может существовать без того, чтобы на нее навешивать религиозный ярлык. Поэтому, когда через несколько дней после прибытия Жака Вотье мсье Роделек высоко отозвался об уме сво­его нового ученика, я сказал ему примерно следующее: «Почему бы вам не попытаться воспитать этого малень­кого Жака, не забивая ему голову Евангелием? Доверь­тесь больше естественному ходу вещей, хотя бы по си­стеме Жана Жака Руссо, которую он описал в „Эмиле"».

Мсье Роделек ответил, что если мне положено зани­маться телом Жака, то он займется его душой. «Вдвоем мы прекрасно сделаем то, что нужно»,— заключил он. И вот теперь, несмотря на видимость, свидетельствующую против нас, я продолжаю упорно думать, что мсье Роделек и я прекрасно сделали свою работу.

—      То есть, если суд понимает правильно,— резюми­ровал генеральный адвокат Бертье,— свидетель готов разделить с мсье Роделеком ответственность за воспи­тание Жака Вотье, приведшее его к преступлению?

—     Я горжусь тем,— резко ответил доктор Дерво,— что в течение многих лет работал с человеком такого мас­штаба, как Ивон Роделек, помогая ему облегчить судь­бу несчастных детей, и категорически протестую, когда, обвиняя, справедливо или несправедливо, одного из этих детей в преступлении, хотят заставить думать, что оно является закономерным следствием воспитания, полу­ченного в Санаке. Это безумие! Поверьте, господа, ес­ли бы этих зверенышей не подобрал и не воспитал та­кой человек, как Ивон Роделек, они, по мере того как возрастали и увеличивались их желания и аппетиты в хаосе животной жизни, становились бы страшной опас­ностью, даже бичом для общества. Мир должен благо­дарить таких людей, как Ивон Роделек. И я утверждаю: если есть на земле школа, совершенно несовместимая с какой бы то ни было преступностью, так это — институт в Санаке, где главный принцип воспитания детей — лю­бовь к ближнему.

—      Суд,— заявил председатель,— только что публич­но воздал должное мсье Роделеку, чтобы показать, что он ни на мгновение не ставит под сомнение качество его воспитания. Поскольку вы были врачом в институте, не могли бы вы нам объяснить природу некоторых неожи­данных рефлексов Жака Вотье, вроде его попытки са­моубийства после первого свидания с матерью?

—        Этот случай надолго меня озадачил. Мы много говорили об этом с мсье Роделеком и согласились в од­ном: паническое бегство ребенка от матери доказывает, что отвращение к ней — а это именно отвращение — очень давнего происхождения. За несколько месяцев мсье Роделеку с его редким терпением удалось изменить чувства Жака. К несчастью, в своем стремлении сделать добро воспитатель, по-видимому, слишком идеализиро­вал понятие «мать» в возбужденном сознании ребенка. Входя в приемную, где его ждала воображаемая чудес­ная мама, он надеялся встретиться почти с идеальным существом. Но, подойдя к мадам Вотье и почувствовав ее запах, он резко изменился в лице. Он мгновенно вспомнил, что это присутствие ему ненавистно, и в то же время понял, что эта ненавистная женщина и есть та самая идеальная мать, представление о которой ему—не без труда, правда,— внушил мсье Роделек. Он был потрясен. Ивон Роделек в тот же вечер признавал­ся мне: «Это ужасно, доктор. Ребенок убежден, что я его обманул, внушая идеальное представление о чело­веке, который таковым для него не был. Если эти со­мнения в отношении меня не развеются, я ничего не смогу от него добиться. Вы так же, как и я, знаете, что никогда нельзя обманывать доверие нормального ребен­ка и тем более — ненормального. Вся моя система по­строена на абсолютном доверии ученика к учителю. Вы сами увидите, что положение тяжелое. Помогите мне, доктор».