Наталья Лебедева - Склейки

Я так ясно нарисовала себе эту картину, что даже подошла к окну – посмотреть, не видно ли за забором ближайшего дома следов от машины, не лежит ли там, заметенный снегом, вмерзший в лед золотой тюбик губной помады или, может быть, фантик от дорогой конфеты... Лапуля в офис не возвращалась, никто ее после драки не видел, да и вернуться ей было бы трудно: вряд ли ей хотелось снова попасть в Малышевские костлявые лапы. Но и охранник не возвращался тоже. Кассету нашла уборщица. Значит, никто ее в тот вечер не искал. Но почему? Может ли быть, что охранника отвлекли какие-то дела, и он уехал, оставив такую важную кассету воле случая? Или он посчитал, что случайный человек все равно не поймет, что там изображено, и решил подослать Лапулю? Все это выглядело не слишком логично, но воображение заработало снова.

На другой день заплаканная Лапуля, так и не дождавшаяся мужа с работы, вышла из дома. Мобильник Эдика был выключен, и Лапуля заподозрила его в измене.

Охранник встретил ее в подъезде.

– Кассету я не нашел,– прошипел он, и, словно испугавшись его змеиного шипа, где-то наверху глухо хлопнула, закрываясь, входная дверь.– Ищи сама.

– Как же я найду? – ахнула Лапуля, сжимая в пушистых лапках коричневую брюхастую сумку.

– Как хочешь,– зашептал охранник и посторонился, пропуская вошедших в подъезд парней. Те косо взглянули на странную парочку: высокую крупную женщину и худощавого мужчину, прижавшего ее к подъездной стене, но прошли мимо.– Чтобы на следующей неделе кассета была у меня, договорились?

– И тогда,– сказала Лапуля, приободрившись от мягкого, почти благожелательного тона охранника и от того, что парни все еще поднимались по лестнице,– вы мне заплатите, как договаривались?

– Чего? – искренне удивился охранник. Лапуля вжалась в стену, но все же повторила:

– Заплатите?

Она не успела увидеть, как охранник вынул руку из кармана. Светло-бежевое пятно с яркими бликами костяшек полетело ей навстречу. Затылок стукнулся о

стену, глаз тут же заплыл и начал пульсировать: больно, вязко, тягуче... Охранник развернулся и пошел к выходу и только у самой двери остановился и напомнил: – Договорились. А Лапуля, закрывая мягкой лапкой заплывший глаз, понеслась вверх, домой, и подвывала по дороге – от боли, жалости к себе и скорби о несостоявшейся поездке в Париж.

– Выезжай!

За окном – молочное небо. Когда оно такое, в комнатах почему-то особенно сумрачно... – Выезжай!! – Данка почти орет. Я вздрагиваю: – Что? – Ты где у меня, Ксюх? Говорю: трубу прорвало в пятиэтажке, выезжай. Сенька тебя уже ждет. И сразу на вторую съемку – в двенадцать.

На небе – белый пар облаков. Повсюду в городе он уравновешен серым оттенком талого, смешанного с грязью снега, унылых машин, поникшего меха мутоновых шуб. В этом дворе – не так. Здесь спит горячее, словно подхватившее лихорадку облако пара. В нем – бурые пятна жильцов, разгоряченно машущих руками в сторону своих окон, и оранжевые жилеты ремонтных рабочих. Какая-то техническая хреновина с ковшом уже копает яму. В подъезде сыро. Влажные ступени сливаются с тьмой, но, когда Сенька включает накамерный свет, его приветствуют отблески десятков крохотных луж. Пар оседает на стенах крупными холодными каплями. Кажется, что мы в волшебной пещере.

– Буду писать стенд-ап12 ,– неожиданно заявляю я Сеньке.

– Здесь?

– На улице,– и я выхожу выбирать место и продумывать текст.

Моя слабость: люблю стенд-апы... Думаю об этом и краснею. Стенд-ап – способ прославиться, попасть в кадр. Да, я смеюсь, думая о такой крохотной, ненужной и мимолетной славе, но и немножко горжусь собой тоже.

А кроме того, стенд-ап – как сложная задачка по математике. В школе я все время любила решать задачки, в которых из огромного, лохматого, ощерившегося иксами и игреками уравнения выходит что-то маленькое, аккуратное, чисто прибранное – как девочка с завязанным бантом.

Так и здесь: очень быстро, пока оператор набирает видеоряд, из потока сведений, из массы мнений и фактов мне нужно выбрать самое важное, нужно построить детали в стройные ряды, чтобы ни одна из них не выпала из тела будущего сюжета. Соотношу видеоряд и информацию, выстраиваю канву и, достав блокнот, пишу в нем несколько фраз – два развернутых предложения. Просматриваю раз, другой: сейчас запишем, и ничего уже нельзя будет изменить, и нельзя будет выбросить стендап из сюжета, потому что сделать это – значит расписаться в собственном бессилии.

Снимаю шапку, поправляю на ощупь волосы и широкий воротник куртки, беру в руки микрофон. Сенька дает отмашку и, окутанная клубами плотного, почти банного пара, я говорю придуманный и выученный текст.

– Нарядно...– говорит Леха, вклеивая стенд-ап.

– Конечно,– придирчиво разглядываю себя и, как всегда, сама себе не нравлюсь. Куртка сидит криво, воротник загнулся, волосы лезут в лицо... Щеки красные: то ли от мороза, то ли от пара. Глазки маленькие, на щеке под глазом – крохотный штрих размазанной туши. А может быть, это не тушь, а просто царапина или пылинка на объективе. Сзади, в белых клубах, похожих на раскрывшиеся коробочки хлопка, медленно плывут темные человеческие фигуры. И я говорю медленно, словно в невесомости.

– Отлично! – крякает Леха, просматривая стендап.– Кто снимал?

– Сенька,– отвечаю я.– И ничего хорошего.

– Ты чего сегодня такая?

– Да нет, ничего. Нормальная. Думаю.

– О чем?

– Да вот поговорила сегодня с охранником. С нашим.

– Чего говорит? – Леха спрашивает машинально, а сам, склоняя голову то вправо, то влево, примеряет кадры. Щелкает мышка, бегут вниз и вверх тонкие линии громкости, яркие квадраты видеофайлов ложатся на таймлайн плотно, как кирпичики, из которых сложен офис.

– Ничего,– отталкиваюсь ногами и на табурете, бывшем когда-то офисным стулом, отъезжаю на полшага назад и стукаюсь спиной о стенку. Смотрю на Леху: его мощный корпус втиснут между стеной и тонкой столешницей. Когда он наклоняется к пульту, кажется, что стол может перерезать его плотный живот пополам.

– Так раз ничего – чего же тогда думать?

– Понимаешь, Леш,– я подкатываюсь обратно,– я его спросила, кто приходил в офис той ночью, когда Эдика... а он замолчал, как будто испугался.

– Ну и что тебя удивляет? – Леха отталкивает от себя мышку.

– Там еще один классный кадр есть: с теткой и с паром.

– Сейчас найдем,– отмахивается Леха.– Так что удивляет?

– Как что? Ну о ком-то ведь он молчит!

– О Витале,– произносит Леха буднично, как о чемто самоочевидном.

– О Витале?! – Эта новость наполняет меня странным чувством, словно в груди, в животе и в горле у меня поселились три странных, робких, но царапучих существа: смесь радости, волнения и страха щекочет меня изнутри.

Леха смотрит в мои расширившиеся от удивления глаза:

– А ты не знала? – спрашивает он. Я мотаю головой.– Я просто удивляюсь тебе.– Леха поднимает в воздух мышку, чтобы скорректировать курсор, и, опуская, слишком сильно стучит ею по столу.– Как ты умудряешься работать в «Новостях» и никогда ничего не знать?

Я только пожимаю плечами. Мне иногда кажется, что я просто отпугиваю сплетни, они скользят по моим кудряшкам, не проникая в уши.

– Так что? – спрашиваю я Леху.

– Мне рассказал Цезарь, а ему – Вертолетова.

– А кто это Вертолетова?

– Диджейка новенькая. Видела ее? Маленькая такая, черненькая, с короткой стрижкой. И лапки все время вот так вот перед собой держит, как кенгуру. Сутулая, ходит наклонясь.

Я киваю, смутно припоминая, о ком речь:

– И что Вертолетова?

– У нее смена заканчивалась в шесть утра...

– В ту ночь?

– В ту ночь. Она на крыльцо вышла и остановилась прикурить. За ней охранник. Вертолетова говорит: перегаром несло!

– Он пил?!

– Конечно. А что им еще делать – ночью? Выпьют и спят спокойно в кресле. Не все, правда, но некоторые. Ну вот, он выскочил: морда красная, сам шальной, смотрит на стоянку и спрашивает: «Виталий Алексеич уехал?» Вертолетова ему: «Не знаю». Он: «Машины нет».– «А он что, был?» – «Был. Ночью приезжал. Зачем-то. Вошел и не вышел».– «Может, вы спали?» – «Нет,– говорит,– не спал». Ну, Вертолетова ему, конечно, не поверила.

Дима эфирит. Я собираюсь идти домой, но он ловит меня в пустом коридоре и спрашивает:

– Дождешься меня?

– Дождусь.

– Поедешь ко мне?

– Поеду.

Я отвечаю так, хотя мне хочется идти домой, подставляя ветру лицо, ловить губами упругий и влажный ветер оттепели и верить, что это не язва на безупречном теле зимы, а первый весенний подарок. Но Димины карие глаза беззащитны и просят, и я отвечаю «да», хотя в этом ответе есть некая неправильная обреченность.

Все входит в привычную колею. Под ногами скользко: с яркого синего неба льется на землю настоящий зимний холод. Крыши пятиэтажек ощетинились холодными клинками сосулек. Одинокая нитка дождика, зацепившаяся за выкинутую елку, бросает в глаза слепящий лучистый зайчик. Вспоминаю вчерашнее свидание с Димой: на губах расцветает улыбка. Он был нежен и трогателен вчера, и моя усталость и жажда одиночества ушли, как и не было.