Чингиз Абдуллаев - И возьми мою боль
— У меня только полторы тысячи, — сказал он. — Что мне делать?
— Давай подождем до завтра, — посоветовал старик. — Если не сможешь собрать деньги, я тебе помогу. Только давай подождем.
— А может, дадим ей двести долларов?
— Леша, — укоризненно сказал старик, — у тебя были такие достойные родители, разве можно так поступать.
— Я не смогу, не смогу найти такую сумму! — закричал Сыроежкин.
— Поговорим об этом завтра утром, — твердо сказал ювелир, — я даю слово, что помогу тебе. Это тебя устраивает?
— Да, но, может, сегодня…
— Завтра в десять часов. Я буду тебя ждать. И не нужно меня огорчать, Леша, — он положил трубку.
Сыроежкин чуть не закричал от возмущения. Теперь он был абсолютно уверен, что старик решил его обмануть. Он бросил трубку и долго ходил по комнате, скрежеща зубами и ругая себя за жадность. Нужно было рискнуть: дать девчонке сто долларов и выгнать ее на улицу. И он снова начинал ругать Наума Киршбаума. Причем его проклятья почему-то распространялись вообще на всю еврейскую нацию, как будто они были виноваты в том, что друзья не доверяли Сыроежкину, а сам он был охвачен неутолимой жаждой наживы. Но теперь нужно было ждать до утра.
Но ждать до утра Сыроежкин не хотел и не мог. Его даже не могли остановить слова старика о том, что тот предупредит нескольких своих друзей о возможном появлении у него Сыроежкина. В конце концов, всегда можно было обеспечить себе железное алиби. В лихорадочном возбуждении он метался по комнате. Нужно было действовать. Таких денег у Сыроежкина никогда в жизни не было. И не обязательно убивать старика. Можно просто отнять часы, уговаривал он себя. Ведь девчонка сама попросила всего двести долларов. Он даст ей пятьсот. Или триста. Или двести, как она и хотела. Он даст ей двести долларов и возьмет эти проклятые часы.
Наконец решившись, он бросился к телефону. Кроме часов, там можно взять и некоторые другие вещи, подумал он. Старик все равно скоро умрет, и у него нет наследников. Так будет правильно. Зачем старику столько всего? На том свете ему ничего не понадобится. А девушку никто не будет трогать. Просто у нее отберут часы… нет, не отберут. Просто ей заплатят за часы и выставят на улицу. А старику все равно ничего не нужно. Проклятый еврей, он всю жизнь наживался на русских, патетически подумал Сыроежкин.
В этот момент он ощущал себя чуть ли не избавителем мира от алчного ростовщика и ювелира Наума Киршбаума. Он забыл о том, что его родителей связывала с Наумом полувековая дружба. Забыл о том, как рос в семье дяди Наума.
Забыл обо всем на свете. Старик был прав. Жажда наживы овладела молодым человеком, и он готов был отречься от всего на свете. Продать свою душу, предать, убить, лишь бы получить то, что ему хотелось.
И тогда он поднял трубку и позвонил…
В доме ювелира оказалось гораздо интереснее, чем на даче, на которой она провела утро. В этот вечер она впервые вкусно поела. К ювелиру приходила кухарка, которая готовила для него. Девушка с интересом осматривала старинную мебель. Такой она не видела даже в доме своего отца.
— Вы хороший ювелир? — спросила она.
— Смею думать, что хороший, — вздохнул Киршбаум, — но не мне судить.
Это должны говорить другие. Пойдем на кухню. Я люблю сидеть там и пить чай.
Они отправились на кухню, и он достал чайник для заваривания чая.
Чайник был старинный, английский, и она восторженно смотрела, как старик разливает чай в большие пузатые кружки.
— Нравится? — улыбнулся Киршбаум. — Эти кружки я обычно берегу для своих самых почетных гостей.
Она засмеялась. Со стариком было интересно. И спокойно. Словно все остальное уже не существовало. И весь мир за окном остался далеко в прошлом.
Он подвинул ей кружку. Достал коробку конфет.
— Ты еще не представилась, — напомнил он, улыбаясь, — как тебя зовут?
— Ирада, — чуть покраснела девушка.
— Красивое восточное имя, — кивнул старик. — В молодости я некоторое время жил в Тбилиси. И там это имя часто встречалось. И среди грузин. И среди азербайджанцев. Они любили называть этим именем своих дочек. Оно, кажется, означает силу воли или стойкость. Я не путаю?
— Да, стойкость, — улыбнулась девушка, — сила воли.
— Это действительно твои часы? — осторожно уточнил ювелир.
— Да, — кивнула девушка, — отец подарил мне их на день рождения.
— В таком случае у тебя очень состоятельный отец. Где он сейчас?
Девушка замолчала. Глаза ее начали наполняться слезами. Она вспомнила лежавшего на лестнице отца. И кровь на его рубашке.
— Он погиб, — выдавила она, — его убили.
— Понятно, — вздохнул старик, — а ты убежала из дома? Правильно?
— Да, — кивнула она.
— Давно убежала?
— Вчера вечером.
— А где провела ночь?
— В лесу, — призналась девушка.
— Тебе повезло. Очень много опасных хищников бродит в наших лесах, — печально сказал старик. — Двуногих хищников. Она попробовала чай. Он был вкусный, с мятой.
— Что думаешь делать? — спросил старик.
— Не знаю.
— У тебя есть мама?
— Она тоже умерла. Давно.
— Других родных или близких у тебя нет?
— Есть. Но не в Москве.
— Где был ваш дом?
— Я не знаю. Квартира у нас на Мичуринском проспекте, но она еще не готова, ее ремонтируют. А где была дача, я не знаю.
— Вы были на даче? — понял Наум Киршбаум.
— Да, — кивнула девушка. — И там убили твоего отца?
Она снова кивнула.
— Нехорошо, — вздохнул старик, — нужно думать, что тебе делать дальше.
У тебя, кроме этих часов, ничего нет?
— Есть, — вдруг сказала девушка.
— Что есть?
— Счет в немецком банке. Я знаю номер счета и код. Отец говорил, что там у него лежит миллион долларов.
— А какой банк? — недоверчиво спросил ювелир. Девушка назвала банк. Это был известный солидный банк, о котором слышал и Наум Киршбаум. Он закрыл глаза.
Потом открыл и посмотрел на девушку. Покачал головой.
— Не говори никому про эти деньги. Нигде и никому. Даже самым близким людям. Ты меня понимаешь? Пока ты не сможешь добраться до этих денег, не говори про них никому. Иначе тебя не пощадят. Миллион долларов — очень большие деньги.
Не говори про них даже очень близким людям. Поняла?
Она кивнула.
— Пей чай, — устало сказал Наум. — Значит, у тебя нет ни паспорта, ни документов. Ты, вообще, москвичка?
— Нет. Я приехала из Турции.
— Да, — удивился старик, — а хорошо говоришь по-русски.
— Я раньше училась в русской школе. Мы из Грозного, уехали оттуда десять лет назад.
— Понятно, — Наум взял чайник и снова налил своей гостье чаю, — пей, — печально сказал он.
В его лице затаилось нечто такое, что девушка замолчала. Она испуганно смотрела на него, не решаясь заговорить. Он качал головой, размышляя над судьбой своей гостьи.
— Хорошо, — сказал он вдруг, подводя невеселый итог, — может, ты и будешь моим лучшим вложением капитала. Я постараюсь что-нибудь придумать. И с твоими документами, и с твоим паспортом. Договорились?
Этому старику она верила и поэтому радостно улыбнулась Потом спросила:
— Вы живете один?
— Да, — кивнул старик, — уже пятьдесят лет.
— Я видела у вас на комоде фотографию женщины, — призналась девушка. — С двумя детьми. Я думала, это ваши дети.
— Это мои дети, — печально сказала Наум, — и моя бывшая жена. Моя Сарра.
— Вы с ней развелись? — несмело спросила Ирада.
— Нет, — грустно улыбнулся старик, — нас, евреев, часто не любят, еще чаще ненавидят. Но мы никогда или почти никогда не бросаем свои семьи. Для нас это единственное, что у нас есть после нашего бога. Или наравне с богом, я этого точно не знаю. Она умерла.
— А дети? — шепотом спросила Ирада.
— И они тоже, — сказал старик. Он тяжело вздохнул. — Во время войны. У меня была открытая форма туберкулеза, и меня не взяли в армию. Мы жили в Ленинграде и очень сильно голодали. Мы не успели эвакуироваться на Большую землю. Вернее, жена не захотела меня оставить. Я был очень болен, и они остались со мной. А когда я поправился, заболела моя Сарра.
Он помолчал.
— Когда я немного поправился, то стал добывать еду для детей. Нам даже удалось выстоять зимой сорок первого, когда люди умирали на улицах. У нас была обтянутая кожей мебель, и мы варили из этой кожи разные супы, кормили детей, чтобы они не умерли с голода. А когда наступила весна, мне удалось договориться и отправить семью на Большую землю. Сарра плакала, не хотела уезжать, но я настоял. Я очень боялся, что они останутся в городе и снова будут голодать.
Ребята тоже не хотели уезжать. У нас были близнецы. Им было уже по шесть лет.
Он закусил губу. В глазах блеснули слезы.
— Они сели на катер. Я сам помогал детям. Сам поднимал их на руки и передавал жене. Как она мне тогда улыбалась. Нам казалось, что самое страшное уже позади. Был такой хороший весенний солнечный день.