Екатерина Лесина - Поверженный демон Врубеля
– Беги, – сказал сумасшедший и вытянул тощую руку. Кожа на ней была смугла, едва ли не черна, но не как у арапа, а будто бы обуглена. – Беги! Беги, пока можешь…
Мишенька не побежал, он подался вперед, жадно вглядываясь в лицо несчастного, запоминая каждую его черточку. Тот же, смущенный этаким вниманием, отпрянул.
– Ангела зрю! – воскликнул он. – И демона зрю! За душу твою грешную воюют… ангел распростер крыла, но грешен, грешен…
Признаюсь, человек этот, говоривший с такой страстью, которой мне не случалось прежде в людях видеть, меня испугал. И я вскочил, собираясь не бежать, но удалиться, оставив безумца наедине с его безумием, но тут подбежала сестра милосердия и увела несчастного. Стоило ей прикоснуться к опаленной руке его, и человек сник, понурился.
Медсестра же неодобрительно поглядела на нас с Мишенькой, однако ничего не сказала.
– Теперь ты понимаешь меня? – шепотом спросил он, и в глазах его мне привиделся отблеск того сумасшествия. Еще подумалось, как бы не вышло так, что болезни душевные заразны, пусть бы и твердят доктора иное. – Вот он… он слышит небеса… понимает… на их молитвы Господь отзывается.
Следует сказать, что тогда и сам Мишенька, невзирая на норов свой и все модные поветрия, был человеком глубоко набожным. И потому мне было вдвойне удивительно, что набожность сия не помешала ему воплотить тот замысел.
– Твой наниматель… знает?
– Зачем ему? – Мишенька усмехнулся. – Поверь, от многих знаний многие печали… и Прахов сам говорил, что предоставляет мне полную свободу.
Я лишь покачал головой.
И что я мог сделать? Отговорить Мишеньку? С норовом его, закаленным во многих стычках с отцом, любое сказанное мною слово лишь убедит Мишеньку в правильности его решения. Знал я за ним такую особенность: чем сильней его отговаривали, тем больше убеждался Мишенька, что поступит верно. И глупое детское это упрямство не раз и не два играло с ним дурную шутку.
Да и, положа руку на сердце, ничего-то не мыслил я в искусстве.
Скажу наперед, что, лишь взглянув на сотворенные Мишенькины фрески, я осознал и признал его правоту. С потолка церкви на меня взирали вовсе не безумцы, но люди, осененные высшею благодатью. И даже я, человек далеко не набожный, ощутил в них сокрытое величие, силу божественного духа…
Так столь ли важным было, с кого он писал апостолов?
Главное, что и Мишенька, и заказчик этою работой остались довольны. Пожалуй, следует сказать пару слов о человеке, сыгравшем в Мишенькиной судьбе немалую роль. Адриан Викторович Прахов, историк, археолог и художественный критик, мнение которого многое значило в тех кругах, куда Мишенька желал попасть, был личностью своеобразного толку. Объездивший половину мира, он скорее существовал в прошлом, нежели в настоящем. И на Мишеньку долгое время взирал снисходительно, словно бы в опыте своем, мудрости великой, понимая все порывы мятущейся его души…
Другое дело – Эмилия…
Об этой женщине можно рассказывать многое. И ничего-то не будет правдой. Но историю сию надлежит сказывать по порядку.
После той встречи мы с Мишенькой вновь разлучились, ибо у каждого из нас имелись свои неотложные заботы… да и, выросши, мы утратили ту душевную близость, которая связывала нас в далекие детские годы.
Однако третьего дня Мишенька самолично явился в мою квартирку.
– Я влюблен, – заявил он с порога.
Я же, утомленный работой, которая не была сложною, однако же требовала сосредоточенности и немалой кропотливости, лишь вздохнул. Влюбленности с Мишенькой случались постоянно. Неспокойная душа его требовала новых и новых впечатлений, которые он находил и в светлом чувстве, каковым являлась любовь. Впрочем, длились его влюбленности недолго. Мишенька, полыхнув, что осенний костер, сгорал, разочаровывался в объекте своей страсти и впадал в меланхолию. К счастью, столь же недолгую, как и сама любовь.
– Нет, теперь все иначе… совершенно иначе… – Он метался по моей комнатушке, будто бы дикий зверь, запертый в клетке. – Она… она тот ангел, который осенит крылом… она сама явилась ко мне!
Он вновь захлебывался словами, принимаясь то описывать неземную красоту женщины, то свет, озарявший ее… то сбиваясь на вещи приземленные, к примеру, на то, где взять денег, чтобы поразить ее… или что надеть, ведь Эмилия пригласила его в дом.
– Она сама явилась! Сама…
– Погоди, – попросил я, совершенно запутавшись, – кто она?
– Эмилия, – Мишенька произнес это имя с придыханием, и в глазах его вновь мелькнуло то безумие, столь смутившее меня в прошлую нашу встречу. – Она пришла, чтобы пригласить меня на вечер… я был представлен ей, конечно… был, когда приехал… но там – иное… обыкновенная женщина… какая глупость! Как я мог быть так слеп, что принял ее за обыкновенную женщину?! Она ангел…
Он вновь принялся рассказывать о встрече.
О том, как работал в церкви, и работа эта наполняла смятенную Мишенькину душу небывалым покоем. Появлялись даже мысли навсегда остаться, не в Кирилловской церкви, естественно, но в Божьей обители, небось много таких на Руси, в которых сохраняется особый ее дух. Конечно, Мишенька понимал, что вряд ли сия жизнь придется ему по нраву, но понимание не мешало рисовать ему в красках картины будущего своего смиренного существования.
Он всегда отличался немалою склонностью к фантазиям.
Нынешние были прерваны появлением женщины, которой в храме делать было совершенно нечего. Работники, занимавшиеся реставрацией церкви, и те избегали появляться в ней, когда Мишенька творил, столь он был нетерпим к чужому присутствию, которое, по словам его собственным, отвлекало несказанно. Но вот ее он не почувствовал.
И только когда женщина окликнула его по имени, Мишенька осознал, что находится в церкви не один. Поначалу он вспылил, ибо настроение, именно то настроение, которое требовалось для работы, рухнуло, но после…
– Я вдруг увидел ее сверху… с лесов, – Мишенька, потеряв силы, рухнул в креслице. Он говорил, глядя перед собой, улыбаясь ласково собственным мыслям, для меня недоступным, и это вновь же пугало. – С лесов… такую маленькую… такую невыразимо хрупкую… овеянную светом. Она сама, поверишь, будто бы источала сияние…
– И ты спустился, – все же этот рассказ не произвел на меня особого впечатления, поскольку, будучи натурой крайне приземленного свойства, я к любови и иным эмоциям, застилающим разум, относился скептически. Да и то, повторюсь, Мишеньке случалось влюбляться и прежде.
– Конечно, спустился. И если ты думаешь, что это что-то изменило… Эмилия… она… особенная… на ней лежит Его печать… Его благословение…
– Погоди, – все же имя особы, произведшей на Мишеньку такое сокрушительное впечатление, показалось мне знакомым. – Ты не говоришь случайно о той Эмилии, которая…
– Его жена, – Мишенькино лицо потемнело от гнева. – Она – жена этого скучного бестолкового человека… этого старика!
И тут он был несправедлив. Прежде если Мишенька и отзывался о своем нанимателе, то с немалым почтением, но ныне его ослепляла ревность.
– Это несправедливо! За что ему досталось подобное сокровище…
Признаться, после той беседы я подумал, что эта страсть погубит его. Пусть Адриан Викторович до сих пор относился к Мишеньке снисходительно, поелику полагал, что таланту простительно многое, то вот роману с законною супругой он не потерпит.
Я пытался образумить Мишеньку.
Говорил… многое говорил.
И что Эмилия старше его. Взрослая женщина, мать троих детей, особа, в чьем благонравии не было и тени сомнения… и не след бросать эту тень, поелику Мишенькина страсть не принесет ей ничего, кроме горя.
Видит бог, я оказался прав, хотя и не желал этой правоты!
– Скучный ты все же человек, Андрей, – Мишенька выслушал меня тихо, покорно даже, чего за ним прежде не водилось. – Мне жаль тебя.
Я вот не видел причин для жалости.
Моя жизнь была спокойна и размеренна, меня не терзали ни страсти, ни страхи. Я не был богат, но и не был беден. Любовь? Ее я полагал глупостью, намереваясь, когда придет время, сочетаться браком с девушкой достойной, спокойного нрава… нет, порой мне хотелось испытать что-нибудь этакое, но желание сие быстро проходило.
