Екатерина Лесина - Поверженный демон Врубеля

Егор Станиславович замолчал и молчал несколько минут. Затянувшаяся пауза нервировала Стаса, который явно думал услышать что-то иное.

– Когда он прыгнул с крыши, я, признаться, испытал огромное облегчение… я потерял сына, но я потерял его давно, наверное, еще в Гошкином детстве. А то существо, за которое боролась Мирочка, к Егору отношение имело слабое. Оно и вовсе почти не было человеком… так легче думать… во всяком случае, я именно так себя успокаивал. Да, я горевал по Гошке, но… наверное, я очень черствый человек, если горе мое не было всеобъемлющим. Более того, – Егор Станиславович потер подбородок. – Я был рад, что… что все закончилось. Это невыносимая пытка. Лечебницы. Реабилитация. Мирочкина надежда, что уж на этот-то раз все будет иначе… ее нежелание смириться с реальностью. Моя неспособность сделать хоть что-то… и ожидание очередного срыва.

– Значит, вы думаете, что Егор сам…

– Возможно, – Егор Станиславович на вопрос не обиделся. – В его крови нашли целый коктейль запрещенных препаратов. Насколько я понял, этого хватило бы… да ему для рецидива немного нужно.

– До этого он был чист? – Стас явно решил, что просто рассказа ему недостаточно.

– Вероятнее всего. Мы… не контролировали… этот период растянулся на полгода. Раньше Гошки хватало на месяц, от силы – на два… а тут полгода. Мирочка не могла нарадоваться, расцвела просто, уверилась, что проблема решена. Я говорил, что не следует расслабляться, но… она назвала меня престарелым пессимистом… пускай. Главное, он действительно увлекся живописью… и речь даже зашла о персональной выставке.

А вот это уже очень и очень интересно.

Стас тоже так решил, прямо подался вперед.

– Где?

– Какая-то местная галерея… что-то такое… название очень пафосное… «Эверест»?

– «Олимп»?

– Похоже на то… да, определенно «Олимп». Странная история… Гошка выходил с картинами на набережную. Мирочка… в последние месяцы стала отпускать его одного. Доверяла. Я не препятствовал, все равно в ее присутствии не было никакого смысла. Как бы там ни было, однажды он вернулся в очень возбужденном состоянии… рассказал, что ему предложили выставку.

– Кто?

– Какая-то женщина… она изредка появлялась, смотрела картины, и Гошкины ей понравились. У нее связи имеются с галереей, и она договорится, если Гошка не против. Признаться, я поначалу решил, что это очередная афера. Мошенников везде хватает… сначала пообещают выставку, потом попросят денег на организацию, а в результате не будет ни выставки, ни денег… но Гошка прямо загорелся этой идеей. Пожалуй, я никогда прежде не видел его таким. И Мирочка… деньги у нас были. Да и есть. Я и решил, что пускай… он готовился. Картины отбирал. И взялся за «Демона». Это было условием. То есть так Гошка сказал. Он создает картину по мотивам этого самого «Демона», а взамен получает свою выставку. Странное условие.

Людочка кивнула, соглашаясь.

Более чем странное.

При чем здесь «Демон»?

– Он просто-таки с ума сошел с этой картиной… несколько раз ездил смотреть… наброски делал. Понимаете, ей не нужна была копия. Требовалось свое, то есть Гошкино, ви́дение.

Зачем?

И почему именно «Демон»?

Мистическое полотно, проклятое, сведшее с ума своего создателя. В том ли суть? Или же ни при чем картина? Людмила не верит в злую волю вещей. Вот люди – дело принципиально иное.

– Эта картина полностью завладела Гошкиным воображением. Он запирался в мастерской, выходил изредка… даже спал там и ел. Мирочка пыталась что-то сделать, но… самое интересное, что Гошка до того рокового дня был совершенно трезв.

Егор Станиславович поднялся.

– Он показывал наброски и… и я мало что понимаю в живописи. Нет, я бывал во многих музеях… восхищался полотнами старых мастеров, но поставьте передо мной копию и оригинал, я не отличу. Я из тех несчастных, которые со спокойным сердцем могут держать в квартире фотографии известных картин, не испытывая при том душевного дискомфорта. Но Гошкин «Демон»… было в нем что-то невероятно притягательное. Поверженный? Скорее спящий… знаете, поза та же, что и в оригинале, но у Врубеля в ней скрыта удивительная энергия. Гошка же создал демона… отдыхающим? Утомленным? Я до сих пор помню полуприкрытые глаза… и это ощущение, будто демон следит за мной. Оптический эффект… я читал о подобном, но одно дело читать и совсем другое – столкнуться с этим самому… тогда я поверил, что из Гошки выйдет толк… не то чтобы я желал мировой славы, но грешным делом подумал, что если он получит хоть какое-то признание, то… это ему поможет. Наркотики – это лишь суррогат эмоций, а он нашел собственный способ… не знаю, хуже или нет. Тогда он спросил, что я думаю о картине.

– А вы?

– Честно ответил, что она великолепна. Я не искусствовед, я обыватель, образованный, но все-таки обыватель. Мне куда понятней цветы и приятней котята. Но даже я почувствовал, насколько эта картина необыкновенна.

– Мы можем на нее взглянуть? – поинтересовался Стас, но Егор Станиславович покачал головой.

– Увы… Егор перед смертью ее уничтожил…

…На фоне примитивных холмов Кирилловского за моей спиной стоял белокурый, почти белый блондин, молодой, с очень характерной головой, маленькие усики тоже почти белые. Невысокого роста, очень пропорционального сложения, одет… вот это-то в то время и могло меня более всего поразить… весь в черном бархатном костюме, в чулках, коротких панталонах и штиблетах[2].

Так уж вышло, что и мои собственные дела привели меня в Киев, тогда я увидел в том презабавное совпадение. Ныне мне кажется, что уже тогда моя собственная судьба вела меня по Мишенькиным стопам. В Киев я прибыл спустя месяц после отъезда Мишеньки и первое время был полностью занят собственным обустройством и делами, о которых ныне могу вспомнить лишь то, что они были.

С Мишенькой я встретился незадолго до той роковой встречи, которая предопределила его величие и его падение. Я сам отыскал его, зная, что реставрации проводятся в Кирилловской церкви. Была она древнею, построенною еще в двенадцатом веке, а с той поры претерпевшею немало изменений. Мишенька сказывал, как отыскали те самые фрески, для реставрации которых его и пригласили. Но открытием для меня стало то, что церквушка эта, признаться, не впечатлившая меня совершенно, находилась рядом с лечебницею.

– Посмотри, – Мишенька спустился ко мне с лесов. Визит мой определенно обрадовал его, и, стало быть, в Киеве ему было не столь уж весело, как он то представлял. Сердечно обняв меня, Мишенька увлек прочь из церкви, не дав и глазом взглянуть на знаменитые фрески. – Посмотри, ты видишь?

Я видел зеленые поля и хмурое здание лечебницы, которое напомнило мне некий уродливый храм, быть может, языческого толку. Я видел и людей, изможденных, облаченных в одинаковые серые одежды, за которыми собственно люди и терялись. Признаюсь, сие зрелище, в совокупности с яркою зеленью холмов, произвело на меня самое удручающее впечатление.

– Идем, скорей идем, – Мишенька же, напротив, был преисполнен энергии. – Я хочу тебе показать это!

И он повел меня туда.

Он останавливался перед каждым безумцем, заглядывая в их лица жадно, и все повторял вопрос:

– Ты видишь? Ты видишь это?

– Что?! – признаюсь, я испугался, потому как старый мой приятель сам походил на безумца. Он же расхохотался.

– Прости, Андрюша, я немного увлекся. Но взгляни в их глаза… в сами лица… неужели ты не видишь в них Бога?

Этот вопрос окончательно меня запутал. А Мишенька принялся объяснять, поспешно, порой сбиваясь, как сие случалось с ним, когда он был увлечен по-настоящему.

– Безумцы. Убогие. Это люди, которые стоят у престола Бога. И вот они, те святые… правильные… фрески нужно не просто восстановить… некоторые придется воссоздать наново… и я подумал, что если возьму вот эти лица…

– Ты собираешься писать святых с…

– Именно! – воскликнул Мишенька.

Я был поражен. Не правотой его, но смелостью замысла, который, как мне показалось, был чересчур дерзок, чтобы его приняли.

– Взгляни… – К нам подошел человек в сером скучном платье, каковое выдавало в нем пациента лечебницы. Он был худ, почти изможден, и лик его бледный, как мне почудилось, имел некое отдаленное сходство с иконами. Но особо меня поразили глаза, огромные, темные, преисполненные того самого безумия, которое столь влекло Мишеньку.

– Беги, – сказал сумасшедший и вытянул тощую руку. Кожа на ней была смугла, едва ли не черна, но не как у арапа, а будто бы обуглена. – Беги! Беги, пока можешь…