Полина Дашкова - Место под солнцем
– Глеб, помоги даме, ты ведь у нас джентльмен, – усмехнулась Маргоша, – и вообще, познакомьтесь, наконец. Оля, это Глеб Калашников, мой приветливый, отлично воспитанный, гостеприимный пасынок. Глеб, это Оля Гуськова, моя школьная подруга.
– Очень приятно, – буркнул Глеб, спрыгнул с крыльца и присел на корточки перед Олей, подергал скобу крепления. – Да, здорово заело. Придется ампутировать ногу.
Оля вскинула на него испуганные сине-лиловые глаза. После гриппа лицо ее немного осунулось, стало почти прозрачным. Глаза казались огромными, фантастическими, на щеках светился нежный румянец. Глеб Калашников тихо присвистнул.
Он видел много красивых женщин. Но в этой было нечто особенное, инопланетное. И никакой косметики, ни грамма. Все свое, живое, натуральное.
– Простите, – пробормотала она, – я сейчас уеду… – Ну уж нет! – Он ловко расшнуровал лыжные ботинки, снял их вместе с лыжами, подхватил Олю на руки и торжественно внес в дом.
– Я же говорила – воспитанный, гостеприимный! – смеялась им вслед Маргоша. – Настоящий джентльмен!
Всего час назад, увидев у дома Маргошин черный «Опель», он был вне себя. Он не терпел, когда кто-то нарушал его планы. Но теперь от гнева не осталось и следа. Глеб был сама любезность. Он без конца подливал Оле шампанское, кормил свежей клубникой и черешней, целовал ручки, отвешивал головокружительные комплименты, смешно шутил, паясничал, вообще был возбужден чрезвычайно.
Никаких переговоров не получилось. В обществе двух красоток деловой мальчишник превратился в веселую вечеринку.
Маргоша была неотразима, напропалую кокетничала с двумя пивоварами из Бремена, строила глазки пройдохе-журналисту, который занимался рекламой в солидном журнале для банкиров. Каждый из присутствующих мужчин чувствовал ее особое внимание, это льстило самолюбию, однако лишних, ненужных иллюзий не рождало.
«Да, дружок, ты классный мужик, – говорили ее загадочные малахитовые глаза, – ты мне очень нравишься. Но я замужем, и прости, тебе не обломится. Вот была бы я свободна, тогда – другое дело…»
Удивительно, но даже самые тупые и бесчувственные могли прочитать это в ее выразительных взглядах и улыбках без особых усилий. Маргоша была талантливой, очень талантливой актрисой.
Оля совершенно ошалела. Она впервые в жизни попала в такой дом, в такую компанию, впервые в жизни ела свежую клубнику и черешню в январе, на заснеженной подмосковной даче. Слабость после гриппа, долгая лыжная прогулка, мягкое тепло камина, шампанское в сочетании со сладким крепким ликером «Белеус» сделали свое дело. К полуночи она уже почти дремала. Теплые губы весельчака-хозяина что-то шептали ей на ухо, ненароком скользили по щеке, по шее. Пальцы нежно перебирали ее густые шелковистые волосы, голова кружилась все сильней.
– Только учти, она девственница, – улучив минутку, быстро прошептала Маргоша, – смотри не спугни!
– Ну и шуточки у тебя, – усмехнулся Глеб, – в двадцать три года, с таким экстерьером – и девственница? Кончай заливать!
– Я тебя предупредила, – подмигнула Маргоша и тут же звонко засмеялась какой-то неуклюжей шутке бременского пивовара.
Под утро, обнаружив себя раздетой, в постели с Глебом Калашниковым, Оля не испугалась и не удивилась. Ей было так хорошо, что не хотелось открывать глаза. Весь запас неизрасходованной романтической энергии, копившейся в ней, выплеснулся наконец наружу в виде безумной, вечной любви. Тяжелая тоска сменилась восторгом, таким же мистическим и роковым.
Глеб Калашников, человек искушенный, опытный, повидавший многое на своем донжуанском веку, был слегка смущен столь бурным восторгом прекрасной девственницы. Он ждал чего угодно – слез, робости, гневного сопротивления и был готов с успехом преодолеть любые сложности. Однако не было ни сложностей, ни сопротивления. Оля бормотала восторженные слова про вечную любовь.
– Я умру за тебя… мы теперь вместе навсегда… Глеб считал себя тонким знатоком женской психологии. Его на мякине не проведешь. Это сейчас она за него умрет, а завтра будет капризно клянчить новую шубку, колечко с бриллиантиком. Знаем мы эти штуки… Однако ведь правда девственница, елки-палки.
Но ни завтра, ни через месяц, ни через полгода Оля не попросила у него ничего, что можно купить за деньги. Ее любовь была совершенно бескорыстна и чиста. Она хотела только одного – быть рядом с Глебом всегда, каждую минуту. Она говорила, что не может делить его с другой женщиной, и требовала развестись с женой. Иногда рыдала и даже теряла сознание. Говорила, что покончит с собой. Рассуждала о грехе и блуде. Не видела никаких препятствий для развода, так как с женой Глеб не был обвенчан в церкви.
– Слушай, – как-то посоветовала мудрая Маргоша, – ну повенчайся ты с Ольгой потихоньку. Что тебе стоит? Никто не узнает, а она успокоится хоть немного. А то ведь и правда сотворит с собой что-нибудь… – С ума сошла! Я ведь от Кати уходить не собираюсь.
– Никто не говорит о разводе, – пожала Маргоша плечами, – живи, как жил. Просто устрой ты этот спектакль. И тяни время, скажи, мол, не можешь бросить Катю так вот сразу, надо разменивать квартиру, а сейчас недосуг. В общем, не мне тебя учить.
– Да уж, – фыркнул Глеб, – не тебе.
Обвенчаться с Ольгой он все-таки не решился. В Бога не верил, но становилось не по себе, когда он представлял, что древний обряд будет для него всего лишь спектаклем. Страшновато, паскудно как-то венчаться при живой жене, давать торжественное обещание вечной верности странной, непредсказуемой Ольге.
И он тянул время, морочил ей голову, как мог, гасил истерики поцелуями. Возможно, он и расстался бы с ней. Слишком утомительным стал этот роман, слишком много требовал сил и вранья. Но каждый раз, решая сказать свое мягкое тактичное «прости», он смотрел в ее сине-лиловые огромные глаза, вдыхал запах шелковых светло-русых волос и думал: «Нет. Только не сейчас. Не сегодня».
В тот памятный морозный вечер на даче, в старый Новый год, всем было весело и легко. Только один человек молчал, не смеялся, почти ничего не ел и не пил.
Толстый управляющий Феликс Гришечкин не сводил с красавицы Оли маленьких круглых глазок. Но этого никто не заметил.
Белый «шестисотый» "Мерседеса остановился у пивного ресторана «Креветкин и К°» неподалеку от Кольцевой дороги. Из машины вышли двое угрюмых широкоплечих кавказцев. Одеты они были стандартно – дорогие кожанки, приспущенные штаны. Потом, покашливая, не спеша, вылез третий, высокий, страшно худой, почти лысый. Ему еще не перевалило за тридцать, но выглядел он на все пятьдесят. В сутулой костлявой фигуре было что-то болезненное, старческое.
Несколько длинных прядей зачесаны от виска к виску, прилеплены к лысине каким-то жирным пахучим лосьоном. Низкий скошенный лоб, маленький, востренький, как голубиный клюв, носик. Бирюзовый дорогой костюм болтался на хилом теле, как мешок на огородном чучеле. Некоронованный вор Голубь мужской красотой не блистал, зато блистал золотом часов «Ролекс», бриллиантами трех массивных перстней.
Голбидзе любил украшать себя почти как женщина. На лохматой впалой груди под шелковой огненно-красной сорочкой висела толстая платиновая цепь. Крупными бриллиантами высокой пробы посверкивали запонки и галстучная булавка.
Двое охранников вошли с хозяином в ресторан, двое остались в машине. Чернокожий швейцар в розовой ливрее с серебряными галунами поклонился почти до земли.
В зале, украшенном рыбацкими сетями, моделями старинных парусников и настоящими почерневшими корабельными якорями в декоративной ярко-зеленой тине, было пусто и тихо. Ни души. Только метрдотель в смокинге и два официанта, одетые в матросские костюмы, стояли наготове, вытянувшись по струнке.
Через минуту к ресторану подъехал темно-вишневый джип. Из него вылез невысокий, крепенький Валера Лунек, одетый так же, как два его телохранителя, – кожанка, джинсы. Никаких перстней и цепей. Жидкие темно-русые волосы подстрижены строгим военным бобриком.
Черный швейцар не стал кланяться до земли. Лунек не любил холопского понтярства.
– Уже здесь, – тихо прознес швейцар, – с ним двое с волынами.
Чернокожий говорил по-русски с легким украинским акцентом.
– Давно приехали? – спросил Лунек.
– Только что.
Голубь сидел, сгорбившись, жадно курил и даже не взглянул на Лунька, когда тот вошел в зал. Они не обменялись рукопожатием, не кивнули друг другу.
– Князь у тебя? – мрачно спросил Голубь.
– Пусть ребята пока шары погоняют, – сказал Лунек, усаживаясь напротив, – нам с тобой лучше наедине поговорить.
– У меня от моих братанов секретов нет, – ответил Голубь.
– Это я уже понял, – усмехнулся Лунек. Длинное лицо Голубя нервно передернулось. Ему не понравилась эта фраза, и тон не понравился, и усмешка.
