Полина Дашкова - Место под солнцем
– Вы напрасно сердитесь, – заметила гадалка, – не верят в сглаз и порчу только атеисты.
– Ну, вам, вероятно, видней, – вздохнула Катя. Ей не хотелось вступать с какой-то неизвестной Беллой Юрьевной в теософскую дискуссию и объяснять, что всякие сглазы, порчи, гадания к настоящей вере отношения не имеют. Верующий человек старается держаться от этой бесовщины подальше. И атеизм здесь ни при чем, хотя он тоже по сути своей суеверие, то есть вера в пустоту, в смерть. Но щепки, которые зашила в подушку какая-то сумасшедшая, вовсе не повод, чтобы обсуждать эти сложные вопросы, тем более с гадалкой.
– Будьте осторожны. Катя. Мне вас искренне жаль, – хрипло произнесла Белла Юрьевна.
– Спасибо. Всего доброго, – ответила Катя. Остатки выпотрошенной подушки и пакет с мистическими принадлежностями Катя вынесла во двор и бросила в мусорный контейнер.
– Надо было сжечь! – сказала Жанночка.
А на следующее утро, в восемь часов, Катю разбудил первый звонок телефонной шептуньи.
«Сегодня ты, сушеная Жизель, сломаешь ногу…»
С тех пор прошло больше двух недель. Звонки, конечно, донимали, нервировали, а про бомжиху и подушку Катя успела почти забыть. И вот теперь, сидя ночью на кухне, она вдруг вспомнила, что во всей той глупой истории ее по-настоящему насторожили две детали.
Бомжиха ей показалась странной, какой-то театральной. Во-первых, от нее не пахло. Она вела себя как пьяная, но перегаром от нее не разило. Она выглядела очень грязной, но не было вони мочи и немытого тела.
Во-вторых, она не взяла денег ни у Жанночки, ни у Кати. Настоящая уличная попрошайка ни за что не побрезговала бы милостынькой.
Чайник давно закипел, Жанночка поставила на стол чашки, вытащила из буфета банку вишневого джема и вазочку с печеньем.
– Бомжиха была не настоящая, – задумчиво произнесла Катя, отхлебнув чаю, – театральная была бомжиха.
– Что? – не поняла Жанночка.
– Я просто вспомнила сейчас ту историю. От настоящей бомжихи воняло бы перегаром, мочой, помойкой. Ты же знаешь, какое у меня обоняние… И деньги она взяла бы непременно. Так что потусторонние силы ни при чем. Идиотский маскарад. Глебу всегда нравились эксцентричные барышни, склонные к мистике. Я для него была слишком трезвой и рассудительной. Ему не хватало чего-то этакого, роковых метаний, сверхъестественных страстей. Вот и нарвался на сумасшедшую.
Жанночка долго молчала, старательно размешивала сахар в своей чашке.
– Так, может, эта сумасшедшая и выстрелила? – произнесла она еле слышно.
– Мы уже с тобой это обсуждали. Не стоит идти по второму кругу.
– Не стоит, – кивнула Жанночка. – Знаешь, в тот вечер, когда вы уехали на премьеру, а потом все произошло… В общем, я убирала и запустила стиральную машину.
– Это ты к чему? – не поняла Катя.
– Это я к тому, что я постирала оба халата – твой и Глеба. В ту ночь, когда Глеба убили, никакого чужого лифчика в кармане не было.
Глава 8
– Чем ты занята? – кричала из кухни Ирина Борисовна. – Ты должна была сегодня вымыть гриб.
Маргоша сидела за письменным столом над пособием по химии для поступающих в вузы, но смотрела не в книжку, а в маленькое круглое зеркальце, которое стояло на раскрытой странице. Веко одного глаза было покрыто тонким слоем бледно-салатовых теней, на втором веке она тщательно растушевывала тени другого цвета, голубовато-бирюзового.
– Ты слышишь меня? Ты ничего не делаешь по дому, живешь здесь как в гостинице! – продолжала кричать из кухни Ирина Борисовна.
Маргоша поднесла зеркальце почти вплотную к лицу, потом вытащила из ящика письменного стола бутылочку жидкого лосьона и не спеша ваткой стала стирать бледно-салатовые тени. Нет, это не ее оттенок. Бирюзовый тон лучше.
Ирина Борисовна влетела в комнату, грубо дернула дочь за руку.
– Ах ты, дрянь! Это так ты готовишься к экзамену?
– Мам, ну надо быть совсем дебилкой, чтобы не сдать экзамены в этот твой несчастный мясо-молочный институт, – спокойно проговорила Маргоша и аккуратно промокнула глаз косметической салфеткой, – а гриб я сейчас вымою, не волнуйся. Ты, мамуля, главное, не волнуйся. Нервы береги.
Она встала, чмокнула Ирину Борисовну в полную круглую щеку и танцующей походкой отправилась на кухню. Разношенные серо-коричневые тапки сваливались с ног. Ситцевый халатик был совсем стареньким, ветхим. Его еще в восьмом классе Маргоша сшила на уроке труда.
– Нервы береги! Будто тебе есть дело до моих нервов! – кричала ей вслед Ирина Борисовна. – Вся в отца! Семнадцать лет девке, ни копейки в дом не приносит! Ни копейки! Косметику покупать, морду малевать – так на это у тебя есть деньги, а матери дать – нет! Долго еще мне тебя, дармоедку, кормить?
Белый пластик кухонного стола давно облупился, потрескался. Клетчатые занавески выцвели, стали совсем ветхими и бесцветными. Лук в молочных картонках не прорастал, сразу гнил, и запах напоминал вокзальный сортир.
Евгений Николаевич успел уйти к женщине, от которой пахло дешевыми духами, пожить с ней несколько месяцев. Вернулся совсем бледный, похудевший, в трикотажных тренировочных штанах вместо брюк, в войлочных чужих ботах «прощай, молодость» вместо своих новых кожаных ботинок.
– Ирка, прости-и! – жалобно канючил он. – Пить брошу, начну зарабатывать… Ирина Борисовна не простила, но и не выгнала. Пить он не бросил, зарабатывал мало. Так и жили.
Маргоша запустила руку в желтую грибную жижу и попыталась подцепить ладонью склизкое чудовище.
«Поручик взял ее руку, поднес к губам. Рука, маленькая и сильная, пахла загаром. И блаженно, и страшно замерло сердце при мысли, как, вероятно, крепка и смугла она вся под этим легким холстинковым платьем…» – прикрыв глаза, читала наизусть Маргоша.
Ко второму туру творческого конкурса в Театральное училище им. Щепкина она готовила рассказ Бунина «Солнечный удар». В Школе-студии МХАТ все кончилось на первом туре. Во ВГИК она не стала подавать документы. На актерское отделение конкурс для девочек оказался чудовищным, сто семьдесят человек на место. А вот в Щепкинское первый тур уже прошла, и вполне успешно.
Плотное тяжелое тело чайного гриба вырывалось из пальцев, словно живое. Гриб ненавидел Маргошу, и Маргоша отвечала ему взаимностью.
– Если ты собираешься идти в театральный, то домой можешь не являться! – кричала Ирина Борисовна из комнаты, шваркая веником по вытертому ковру. – В мясо-молочный пойдешь как миленькая! Ты слышишь? Хочешь жрать – пойдешь в мясо-молочный!
«…лакей затворил дверь, поручик так порывисто кинулся к ней и оба так исступленно задохнулись в поцелуе, что много лет вспоминали потом эту минуту…» – повторяла Маргоша очень медленно, стараясь, чтобы голос звучал глубоко и красиво.
Трехлитровая банка выскользнула из рук, шарахнулась о чугунный край раковины, дно откололось, гриб тяжело плюхнулся на пол, дернулся, как живой, в желтой луже на линолеуме. Ирина Борисовна влетела в кухню:
– Так я и знала! Дрянь такая!..
Маргоша молча взяла веник у нее из рук, собрала осколки вместе с мокрым трупом чудища-гриба на совок, скинула в помойное ведро, мягко отстранила кричащую Ирину Борисовну, вышла на лестничную площадку.
– Спи спокойно, дорогой товарищ! – Она захлопнула железную крышку мусоропровода.
Осколки со звоном сыпались по трубе. Труп гриба падал тяжело и беззвучно.
– Мамуль, мне надо в библиотеку, – спокойно сообщила она, вернувшись в квартиру.
Через сорок минут она стояла в толпе девочек и мальчиков у высокой дубовой двери в старинном здании Театрального училища им. Щепкина. За дверью заседала приемная комиссия. Шел второй тур экзаменов. Курс набирал народный артист, профессор Константин Иванович Калашников.
Глава 9
Кончался июнь 1991 года.
Оля Гуськова привыкла искать в реальных жизненных сложностях тайный мистический смысл, видеть за тяжелыми будничными проблемами нечто магическое, роковое.
Наступивший 1997 год Оля встретила одна на своей нищей кухне. За окном выл ветер, мела метель. В комнате за стенкой орал телевизор, стонала и охала бабушка. Оля стояла у окна, глядела в глаза своему зыбкому отражению. Ей казалось, там, за стеклом, плавает в снежном мраке ее невесомый счастливый и прекрасный двойник.
За стенкой в телевизоре стали бить куранты. Оле не с кем было чокнуться шампанским. Да и шампанского не было. В доме напротив светились окна, веселая компания выскочила во двор, загрохотали петарды, послышался пьяный смех, женский визг. Всем было весело. Новый год.
Оле стало жалко себя до слез.
– Меня сглазили, – пожаловалась она своему зыбкому двойнику. – Откуда такая тоска? Почему мне так плохо? Жить не хочется… Может, кто-то заспиртовал жабу, долго смотрел в открытые мертвые глаза, произносил страшные магические проклятья и в них повторялось мое имя?
