Гера Фотич - Долг (Приказы не обсуждаются)
Но теперь Юля лучше Игоря знала, что где лежит. Она наслаждалась чувством собственного превосходства, когда он после тщетных поисков какой либо вещи, разочарованный и угнетённый своей забывчивостью, обращался за помощью к ней.
Маленькой слепой девочке, не имеющей жизненного опыта, но от природы владеющей женским инстинктом продления рода, сохранения себя и своего потомства. Который был настолько силён в ней, что иногда она сама едва могла его контролировать. Да, впрочем, и желания такого у неё никогда не возникало, потому что самое сильное выражение этого инстинкта таилось в её сексуальности. Неуправляемости эмоций рождающих всепотопляющий поток её вожделения, бросающий самца на самое глубокое дно таинственных извращений и одновременно поднимающий до небесной святости.
Иногда, Юля специально перекладывала вещи Игоря в другое место. Садилась на диван, чтобы послушать музыку его шагов, дыханья, поскрипывания петель шкафчиков. Ощутить дуновение его одеколона усиливающегося, когда он подходил к ней ближе и затухающего, когда он удалялся. Потока воздуха, открываемой и закрываемой, двери. Позвякивание переставляемого стекла, шуршанье книг и стук пластика. Она не пыталась отгадать, что он взял в руку или куда направился. Юля чувствовала его самого по резкости движений, по частоте дыхания. Все звуки складывались у неё в определённую мелодию. Сначала, звучащую как неподражаемое, тихое и спокойное, мелодичное в своей повседневности, адажио. Постепенно нараставшее в темпераменте, переходившее в более резкие и отрывистые тона. Начинало звучать громче, нетерпеливее, рождая аллегро. И затем, словно срываясь в пропасть, в такт её сердцу, превращалось в бешеное престо, ещё более ускоряясь и перемешивая запахи, звуки, пытаясь их столкнуть между собой. Тогда, наступала её сольная партия.
Юля приподнималась с дивана продолжая кутаться в звуки, собирая их вокруг себя словно невидимые нити, парящие в воздухе. И кружась в танце, под созданную симфонию, опускала руки на плечи Игорю. Гасила разбушевавшиеся море, готовое выйти из берегов и разрушить спокойную гавань, где у тихой маленькой пристани продолжала стоять с поднятыми парусами, её маленькая лодочка, ждущая попутного ветра надежды.
Она приносила Игорю то, что он искал, и гладила его по головке как маленького мальчика, успокаивая:
— Чтоб ты без меня делал, мой милый оперуполномоченный!
Глава 31. Гудбай Америка
Счастливая новость о том, что появился шанс на выздоровление, привела всех в восторг. Алевтина Никаноровна была с Юлей дома. Они слушали классическую музыку.
Игорь, захлёбываясь от радости, рассказал о знакомстве с профессором. О том, как тот готов был встать на колени, в благодарность за возвращённое имущество, с которым он окончательно уже простился. О подмигиваниях шефа и следователя.
Все трое бросились в объятья друг друга, схватились за руки и стали прыгать по кругу, словно это было рождество. Им казалось, что не органный концерт Баха звучал в комнате, а русские народные частушки. Они скакали, поочерёдно меняя ноги, пристукивая каблуками. Убыстряя звучащую из динамиков приёмника торжественную мелодию, которая изо всех сил, старалась угодить им в такт, словно знала, по какому случаю устроен праздник, и желала тоже участвовать в нём, внеся свою посильную лепту.
В течение двух недель все формальности были улажены, и Юля оказалась в глазной клинике.
По этому поводу, поздно вечером, в отделении у оперов был банкет. Игорь принёс несколько бутылок водки, шпротные консервы, стеклянную трехлитровую банку с маринованными огурцами и патиссонами. О празднике знали все и не стеснялись заходить на этаж.
Как обычно, на оперской вечеринке, музыке места не было.
Вообще Бойдов обратил внимание, что оперативники живут в двух измерениях: трезвом и выпившем. В трезвом — это когда несут службу. А несут они её всегда, даже дома. Хотя дома несут по-особому: на чём свет стоит!
А в выпившем измерении живут — это когда не несут службу. И поэтому можно её положить, сесть вокруг и о ней поговорить, как бы со стороны. Тогда получалось, что начальников и подчинённых нет, а есть хорошие товарищи и друзья. Здесь тебя уважают не за должность и звание, а за человеческие качества. За твой ум, доброту, любовь и заботу о товарище, умение сострадать.
Пройдёт лет десять или пятнадцать и многие большие начальники вдруг резко бросят пить. Точнее станут говорить, что бросили. На самом-то деле будут бухать «по-чёрному», в одиночку. Это будет заметно по их утренним, словно красный рассвет, глазам. Но этот рассвет, не пробуждает в душе совесть. Конечно, ему посочувствуют, понимая, какую кучу дерьма пришлось бы хлебать, сядь он за стол со своими подчинёнными.
Будет расслабляться в одиночку или с прихвостнями, которые однажды подставят. Находить такого же, как он сам. Рассказывать друг другу о лихой молодости, об оперативной смекалке, о грядущих перспективах. Осторожно рассказывать, чтоб не задеть за живое, дабы чего на свет не выплыло. Поскольку друг за другом будут знать немало грехов. А те как дерьмо не тонут, всплывают на поверхность. Просачиваются сквозь большие звёзды и широкие лампасы, заполняя гнетущим смрадом окружающее их пространство. Вот так и будут сидеть они в одной бочке с фекалиями, друг перед другом нагоняя в ней волну…
Но это всё будет потом. А пока опера были вместе.
Как тогда говорили: «в одном окопе». Или: «куда ты денешься с подводной лодки»? Длинных тостов не любили. Пили за себя, за родных и близких, за тех, кого не стало и за врагов. Но больше общались.
Здесь разрешалось выплеснуть душу. Потому что завтра снова в бой, и кто-то из сидящих рядом, будет прикрывать тебе спину.
Бойдов уже порядком опьянел. И еле сдерживался, чтобы не начать целовать этих ребят, с которыми его свела судьба. Его переполняли эмоции. Он подсаживался то к одному, то к другому, невразумительно влезая в чужие споры, обнимал за плечи. Что-то шептал несвязное, типа: какие вы молодцы, как я вас всех люблю, что б я без вас делал. Понимая всю глупость произносимого. Но не в силах справиться с собой, продолжал класть свою голову на очередное жёсткое плечо. Закрывал глаза, с наслаждением вдыхал табачный смог, отдающий варёной колбасой и рассолом. Слушал неразборчивый гомон мужских голосов, звяканье стаканов, скрип стульев. Весь этот конгломерат запахов, звуков, прикосновений объединялись в единое целое, создавая некую особую обязательность, закономерно сопровождающую суровую мужскую дружбу оперов.
Скоро все устали от споров и как всегда в такие моменты стали в табачном смоге искать Игоря:
— Бойдов, ну расскажи, как они там загнивают?
Этот миф, насильно посеянный великими слугами народа, и их слепыми рабами прогнившей идеологии, постепенно трансформировался под напором западной рекламы, прессы и собственных наблюдений в райские кущи, которых обычным людям советской страны никогда не увидеть. Но для этих парней культовая песня «Гудбай Америка» звучала не ностальгией по отъезду на ПМЖ, а заботой о собственной стране. Парни с горящими глазами искренне верили, что всё дело в преступном мире, который расхищает честно заработанные деньги трудящихся и уже запустил свои щупальца в государственный бюджет страны. Стоит уничтожить всесильную мафию и в стране наступит рай. Расспрашивая Игоря, они не хотели знать, как хорошо живёт заграница, они наивно пытались заглянуть в будущее своей страны. И Бойдов, в пьяном полудрёме, залезал в потаённые уголки своей памяти. Ощущая нереальность того, что когда-то с ним происходило. Словно старый седой дед, рассказывал внучатам то, о чём когда-то поведала ему любимая бабушка, баюкая на ночь, певучей монотонностью своего голоса, словно заплетая пеньку, насаживая добрые мудрые мысли на оставленный в памяти пересказ далёких предков, казавшийся ей правдой.
Глава 32. Прозрение
За несколько дней до операции врачи запретили Игорю приходить в больницу, дабы не волновать пациентку. И он ежедневно звонил Алевтине Никаноровне, справляясь о самочувствии Юли. У неё были ключи от квартиры Бойдова, и она периодически заезжала поливать цветы. Один раз она даже наварила большую кастрюлю щей и оставила на столе записку, чтобы Игорь не забывал хотя бы ужинать.
Работы было много, но в короткие промежутки отдыха Бойдова одолевала неприятная нервная дрожь, шедшая откуда-то изнутри, из глубины его души. Словно там было известно то, о чём он не догадывался. Эта раздвоенность, словно не вошедшие в пазы шестеренки, расстраивали весь организм. Он старался ещё больше времени проводить на работе. Заполнял карточки, направлял запросы, подшивал дела.
Кабинетная работа была расплатой за лихие оперативные комбинации, задержания преступников благодарные слёзы потерпевших.
