Барбара Вайн - Книга Асты
— Да, безусловно, — ответила я. — В следующем году или еще через год.
— Когда я закончу работу над древом, неплохо будет включить его в книгу. А если переиздадут и первые тома, то можно и туда тоже. Что вы на это скажете?
Он устремил на меня серьезный, напряженный взгляд. У него были глаза Асты, только бледнее. Если у Mormor их выписали маслом, то у Гордона — акварелью.
— Я купил дневники, издание в мягкой обложке. Еще не начинал читать, хочу доставить себе удовольствие на выходных. Я и мой друг, с которым мы снимаем квартиру, очень любим читать друг другу вслух.
Я спросила, не нужна ли ему помощь в работе над древом. Без сомнения, о предках Асты и Расмуса и всех их родственных связях можно найти в дневниках, но я смогу заполнить пробелы.
— Благодарю вас, — обрадовался он. — Я был уверен, что вы предложите помощь. Мой отец не знает ничего. Я заметил, что женщины интересуются историей своей семьи, а мужчины — почти никогда. Я часто с этим сталкиваюсь, когда занимаюсь своим хобби. — Он впервые улыбнулся, приоткрыв два ряда крупных, как у Берти Вустера,[16] зубов. — Поработаем вместе. Рад был с вами встретиться.
Он распрощался и заспешил в сторону Госпел-Оук.
После уличной толчеи дом Свонни — для меня он все равно дом Свонни — показался особенно тихим. В нем было тепло и хорошо проветрено. Здесь по-прежнему все сверкало, и меня вновь охватило чувство, что я вхожу в шкатулку с драгоценностями. У Торбена и Свонни всегда было много серебра и латуни, люстры и канделябры — из хрустального стекла, и комнаты никогда не казались застывшими, в них двигались крошечные огоньки. В любое время дня и ночи откуда-нибудь исходило сияние. Отблеск в форме полумесяца на вазе, сияние чашек и кубков, вспышка на стеклянных гранях, солнечный зайчик на стене — отражение от хрусталя. В пасмурные дни свечение становилось приглушенным, едва уловимым, словно ожидало своего часа, когда дождь закончится и рассеется туман.
Комната на первом этаже всегда была кабинетом Торбена. Не помню, чтобы он работал в ней, читал или писал. Для этого хватало кабинетов и в посольстве, но мужчинам его склада всегда необходимо иметь дома кабинет, как женщинам — швейную комнату. После его смерти кабинет долго оставался свободным, пока Свонни не заняла его для своих целей. Она всегда называла его «своей комнатой», делая ударение на втором слове. Именно там она фотографировалась для «Санди Таймс», когда ее выбрали для серии «Ежедневная жизнь».
В кабинет я заходила часто, поэтому была уверена, что дневников Асты там нет. Свонни поставила в комнату электронный редактор и копировальный аппарат, в добавление к авторучке, пресс-папье и чернильнице Торбена, выполненной в форме Кубка Дерби. Почти все книги, что имелись в доме, вероятно, несколько тысяч, размещались в кабинете, отчего он походил на библиотеку. Три тома изданных дневников — «Аста», «Живая вещь в мертвой комнате» и «Блестящий юноша средних лет» — Свонни выставила на всех языках, на которые их перевели. Последним был исландский. На стене висела увеличенная фотокопия страницы из первого дневника, в рамке из светлого полированного дерева.
Свонни была на короткой ноге с издателями, встречалась на приемах с известными писателями. У агентов она была почетным гостем, принимала участие в рекламных турах. Но Свонни так и не смогла относиться к книгам как истинный представитель книжной братии. Не смогла подружиться с ними, не обращать внимания на оформление, ценить то, что находится под обложкой. Она всегда трепетно относилась к хорошо изданным книгам. Первое подарочное издание «Асты» стояло у нее на столе рядом с богато иллюстрированным томом, который выпустил ограниченным тиражом датский издательский дом Гюльдендэля. В то же время переплетенные, но неоткорректированные гранки, даже самые первые, были свалены на нижний ряд полок напротив стола.
Я говорила, что дневников Асты в кабинете нет. То есть они никогда не лежали на видном месте. Поэтому на всякий случай я заглянула в ящики стола, испытав отголосок того чувства, с которым Свонни обыскивала комнату Асты. Однако Свонни не уехала погостить к родственникам в Твикенхэм. Она умерла. Меня пронзила тоска, я закрыла ящики и присела, не видя больше ни подарочного издания, ни книги Гюльдендэля. Я задумалась о ее отчаянных усилиях, о том неприятном положении, в которое попадает искатель истины, когда понимает, что человек, знающий всю правду, никогда не разгласит ее.
Через полгода после первого инфаркта у Торбена случился второй, от которого он уже не оправился. С его смертью у Свонни пропал интерес к жизни, она словно иссякла. По ее словам, до этой черной полосы в жизни она была счастливой женщиной, защищенной от невзгод. Ее баловали, любили. Так же безоблачно прошло и детство, за исключением потрясения от смерти брата, Моэнса, когда ей было одиннадцать.
Для нее всегда имело большое значение, чтобы все видели в ней любимицу матери. Страсть Торбена, его многолетняя преданность сделали Свонни избранной. Она признавалась, что постоянно чувствовала его преклонение. По вечерам он возвращался домой с восторгом юного влюбленного и почти пробегал последние несколько ярдов, чтобы скорее увидеть ее. Где бы они ни появлялись вместе, люди безразлично скользили по нему взглядом, а от нее не отрывали глаз. Так говорил Торбен.
Они не очень хотели детей, и когда стало ясно, что их не будет, Торбен сказал, что очень рад, потому что стал бы ревновать. Но не ревность вызвала у него неприязнь к Асте, а нечто другое. Он называл это «старческим маразмом» и не принимал этого. Он считал, что своей ложью и выдумками Аста сделала Свонни несчастной. А этого он простить не мог.
Торбен любил жену с ненасытной страстью, которая вспыхнула в нем еще в двадцать два года, когда он встретил Свонни на приеме в Копенгагене. В одном из тех «любовных писем», которые Аста никогда не читала, но которыми постоянно хвасталась перед гостями, Торбен написал Свонни, что, если бы она не согласилась выйти за него замуж, он умер бы девственником. Он действительно никогда раньше не занимался любовью. Он «хранил себя для нее», чтобы быть «таким же чистым, как она». Вероятно, так говорили в то время, но сейчас это кажется смешным. В Торбене Кьяре всегда было что-то от героев Вагнера, причем не только рост и нордическая внешность.
Свонни часто перечитывала эти письма, заливая их слезами. Она призналась, что чувствовала себя виноватой, потому что не оценила Торбена по достоинству, не любила его так же страстно, как любил ее он. Но так случается часто, когда кто-то любит слишком пылко, полностью отдает себя другому. Люди способны на безумную любовь, но не всегда получают такую же в ответ. Горюя, Свонни часто говорила, что лучше быть тем, кто целует, а не тем, кто подставляет щеку. Лучше любить самой, чем позволять любить себя. Иногда она была нетерпима к страстным порывам Торбена.
Теперь Свонни сожалела об этом, даже сказала, что только после смерти Торбена поняла, как сильно его любила. Она весьма опрометчиво поделилась этим с Астой — с кем же еще она могла поговорить? — и та высмеяла ее. Конечно, Свонни любила его. Она что, с ума сошла? Какая нормальная женщина не любила бы мужчину, который дал ей так много, писал такие письма, был так добр, а также красив, благороден и щедр? Она, Аста, хотела бы такого мужчину. И так далее, и тому подобное…
В то время я заезжала на Виллоу-роуд регулярно, каждую неделю, обычно к вечеру, чтобы поужинать вместе со Свонни. Видимо на нервной почве у нее обострился артрит (Аста относилась к этому с удивлением и скептицизмом), и она была вынуждена пройти курс болезненных инъекций золота. У нее теперь постоянно болели колени, опухали суставы пальцев. Она похудела и стала казаться еще выше. Однако никто из тех, кто видел ее по средам или четвергам — когда она готовила мне еду, но сама почти не прикасалась к ней, — и представить себе не мог, во что превратится эта женщина на восьмом десятке жизни.
Я навещала ее постоянно, но пока Свонни окончательно не слегла, я редко поднималась наверх. И сейчас, взбираясь по крутой лестнице, раздумывала, откуда начать поиски. Я знала, что спальня Свонни расположена прямо над гостиной, но вряд ли Свонни держала дневники там. Может, в комнате Асты? Преодолев два лестничных пролета, я снова удивилась, что она выбрала третий этаж. Как девяностолетняя старуха умудрялась по нескольку раз в день подниматься по этим ступеням, тогда как я, больше, чем на сорок лет младше ее, находила их слишком крутыми, чтобы пройти хотя бы раз. Несомненно, ей нравилось уединение наверху. Как большинству писателей, ей требовалось то бурное общение, то полное одиночество.
Дневников не оказалось и там.
Хотя не совсем так. Последний дневник Асты, прерванный на записи от 9 сентября 1967 года, лежал там, где когда-то его обнаружила Свонни, — на черном дубовом столе. Там же оставались и фотоальбомы. Один из них, видимо умышленно, был открыт на фотографии Моэнса и Кнуда. Оба мальчика в матросках, у обоих — длинные локоны. Внизу фотографии стояло имя фотографа — X. Д. Барби, Гамле Конгевай, 178. Снимок сделан в Дании, до их переезда в Англию. Несколько альбомов лежали на журнальном столике, рядом стояла ваза с засохшими цветами.
