Валерий Гусев - Шпагу князю Оболенскому! (сборник)
— Ерунда, — отмахнулся Яков. — Это не для нашей работы.
— Не могу с тобой согласиться, — сказал я. — Никак.
— А это мне и не надо, — холодно ответил Яков. — Твое мнение мне неинтересно. Может быть, я и сам не очень уверен в виновности Саши, но проверить должен — профессия обязывает.
— Тебе бы сменить профессию, — мечтательно вздохнул я, чувствуя, как мы близки к ссоре.
— Что так? — насторожился Яков. — И какую бы ты мне предложил?
— Лесником бы тебе работать.
— Отчего же именно лесником? — смутился он.
— От людей подальше!
Яков рассмеялся.
— Не петушись, Сережка, пойми меня: дело очень сложное, голова кругом идет. Не поверишь, я нутром чувствую, что это еще не все.
— Вот поэтому и не надо отвлекаться на явно второстепенные…
— Что вы хотите? — перебил меня Яков, оборачиваясь на приоткрывшуюся дверь, в которую робко заглядывала дежурная гостиницы.
— Я хотела сказать, может, вам важно будет — ключ-то от тринадцатого номера нашелся.
— Как так? — опешил Яков.
— Да вот так, уж не знаю. — Она говорила, не входя в комнату. Нынче, как я смену принимала, так он уж на месте висел.
— А кто дежурил перед вами? — Я встал и, пошире открыв дверь, пригласил ее в комнату.
— Воронцова, Ольга.
— Так, так, так, — запел Яков. — А в тот вечер ее сменили вы, да?
— Так и есть, я меняла. Да она, я забыла сказать, и тогда приходила. Говорит: книгу оставила.
— Взяла и пошла?
— Да нет, — смутилась дежурная. — Не сразу; она посидела немного заместо меня — я отлучалась, по личному то есть…
— Понятно, — перебил ее Яков. — И когда это было?
— Да около восьми что-то.
Он посмотрел на меня, я кивнул.
К Староверцеву мы пошли сами. Он, совершенно убитый, сидел в своем кабинете, расположенном на втором этаже музея. Встретил он нас безучастно, видимо понимая, что ничего хорошего мы ему не скажем. Для человека его лет и склада характера такие потрясения не проходят легко и бесследно. За какие-то сутки он постарел так, что даже мне, знакомому с ним всего несколько дней, это сильно бросалось в глаза.
Яков, однако, на это ни малейшего внимания не обратил. Он деловито уселся за директорский стол и достал блокнот, поручив мне вести протокол допроса.
— Мне, право, легче рассказать о любом экспонате музея, чем о сотрудниках, — как-то беспомощно отозвался Староверцев на просьбу Якова.
— Сотрудников у вас не так уж много, — успокоил его тот. — И они постоянно у вас на глазах, причем в самой выгодной обстановке — на работе. Какие-то впечатления о каждом ведь сложились у вас, верно?
Староверцев задумался и долго молчал.
— Начните с Самохина, — подсказал Яков.
— О покойниках плохо не говорят, но и хорошего о нем сказать нечего, — он помолчал. — И плохого, конкретно плохого, — тоже.
— Как это понимать? — улыбнулся я.
— Самохин из тех людей — заметьте, это только мои личные впечатления, — из тех людей, которые все время находятся на грани. На грани, скажем, нравственности и безнравственности. Я старался помочь ему, создать по мере сил благоприятную обстановку для его духовного перерождения, но оказался бессилен. У меня в конце концов сложилось такое мнение, впрочем довольно смутное, что Самохин был способен на многое. Я, конечно, не имею в виду благородные поступки, вы понимаете?
— Не совсем.
— Ну вот, например, разбираем новые поступления. Он смеется: "Профессор — это он меня так называл — профессор, можно эту вещицу дернуть? Все равно ведь она еще не оприходована, а?" И не поймешь, шутит он или всерьез. И сердце кровью обливается, и человеку хочется верить. Вот я и говорю: кажется, он был способен на многое, но чудом удерживался. Или ждал подходящего случая. Понимаете, как-то ничего не могу сказать о нем конкретного.
— Его взаимоотношения с сотрудниками?
— Неважные. Его не любили и не считали нужным, к моему огорчению, это скрывать. Сам же он относился к этому безразлично. Правда, было у него столкновение с Сашей…
Яков кивнул, давая понять, что знает об этом.
— …Но, что особенно обидно, в этой драке инициатива целиком принадлежала Саше. Впрочем, не исключено, что Самохин спровоцировал его. Он грубо приставал к Оле, пытался обнимать ее, говорил непристойности. Даже я неоднократно делал ему замечания, и, заметьте, в самой резкой форме, — задрал бороденку Староверцев.
— Теперь о Саше.
— Саша — чудесный юноша, редкой души и немалых достоинств. У него горячее сердце мушкетера и пытливый ум ученого. Он, правда, несколько резковат, но безумно увлечен работой…
— Не только работой, — перебил его Яков. Ему, толстокожему, все бы напролом переть.
— Об этом не считаю себя вправе распространяться, — отрицательно помахал рукой Староверцев.
Но от Якова не отмахнешься.
— Я хочу прямо спросить вас: считаете вы возможным, чтобы Саша, если кто-то жестоко оскорбил бы предмет его увлечения, оказался способен так же жестоко наказать обидчика?
Староверцев помолчал.
— Это трудный вопрос. И опять из той области, где я вовсе некомпетентен. К тому же, мне кажется, для одного человека он слишком сложен.
— Мы и хотим его решить вместе, но для этого необходимо знать и ваше мнение.
— Что ж… — Он тяжело вздохнул. — Мне кажется, что да. Только поймите меня правильно, — спохватился он. — Саша может проткнуть подлеца шпагой и никогда не пожалеет об этом, но и не скроет свой поступок. Вы его прямо спросите, — решительно посоветовал Староверцев. — Он не солжет. И если скажет "нет", значит — нет!
— А если он скажет "да"?
— Если — "да", — Староверцев подумал и махнул рукой, — все равно нет!
— Ну как же так? — не выдержал Яков.
Староверцев смутился:
— Право, не знаю…
— Ну хорошо, — продолжил Яков. — Я слышал, Саша берет экспонаты домой. Это верно?
— Ну и что? — удивился Староверцев. — Я доверяю ему. Он так увлечен своим делом, что ему просто не хватает времени. Он постоянно возится со старинным оружием — это его страсть. У него золотые руки, он сам реставрирует такие экспонаты, даже создал дома целую мастерскую. Или лабораторию, как хотите.
— Ну, ну, продолжайте.
— Да, собственно говоря, это все, что я могу сказать. Что же касается Оли, то Сашино увлечение свидетельствует только в его пользу.
Афанасий Иванович набил трубку и долго ее раскуривал. Чувствовалось, что разговор ему неприятен, но он честно старается помочь нам.
— Теперь, если позволите, — о Волкове. О нем я знаю очень мало: он у нас недавно. Да и считать Волкова сотрудником нашего музея — явное преувеличение. Он шофер, автобаза прикрепила его к нам. Естественно, не из-за каких-то его особых качеств: просто он работает на самой старой машине. Вы не подумайте, что я жалуюсь, — машина не так уж часто нужна нам, просто я искренне стараюсь осветить все подробности, так или иначе касающиеся этого печального события. Так вот, бывает он у нас редко, только когда что-либо привозит. Но никогда не отказывается помочь и при разгрузке, и в другой работе. Но я с ним почти не общаюсь; знаю только, что он одинок, молчалив и до смешного добродушен. Да вы, Сережа, видели его — типичный пасечник. Что мне в нем нравится: на него всегда можно положиться, и никогда не приходится просить его дважды.
— А какие у него отношения были с Самохиным?
— По-моему, только чисто служебные. Правда, Самохин одно время искал в нем собутыльника, но без особого успеха. Волков довольно сердито отказал ему. И это понятно — что могло быть общего у этих совершенно разных людей? Волков — бывший партизан, герой, честный труженик, а Самохин…
— Так, — подытожил Яков. — Кто там у нас еще?
— Пожалуй, все. Есть еще двое сотрудников, но один из них в Москве, в командировке, и уже давно, а другой — Николаев — болен.
— А что с ним? — на всякий случай спросил Яков.
— Нет, нет, он не будет вам интересен. Он в больнице, ему удалили аппендикс.
— А Черновцова? — вдруг вспомнил я.
— Тетка Маня-то? — улыбнулся Староверцев. — Ну эта если и может убить, то только языком.
— Это мы уже поняли, — согласился Яков. — Ну хорошо, спасибо. — Он встал.
— Позвольте и мне вопрос, — удержал его Афанасий Иванович. — Как мне теперь быть со стендами, которые ободрали, и с экспонатами? Грустно, знаете ли, это видеть. Очень грустно.
— Пока придется оставить как есть, — Яков заложил блокнот ручкой и сунул его в карман. Мы одновременно достали сигареты.
— Постойте-ка, — вдруг оживился Староверцев. — Есть тут у нас еще один: Черновцов, сын тетки Мани. Он иногда помогает ей убираться в музее.
— А почему вы о нем говорите? — спросил Яков, держа зажженную спичку.
— О нем вообще много говорят в Дубровниках — он далеко не праведник.
