Донна Леон - Смерть в «Ла Фениче»
— Так что закон? — с неподдельным интересом и безо всякой озлобленности — лед был сломан; как он понял, обоюдными усилиями.
— Понятно, что он несовершенен, — пролепетал он, сам себе диву даваясь — ведь рассуждал он о том самом законе, который по долгу службы защищает всю свою сознательную жизнь. — Он должен быть человечнее… гуманнее… — Он умолк, сообразив, что эти слова выставляют его полнейшим идиотом. И даже не так слова, как сами мысли.
— Вот было бы прекрасно! — улыбнулась она с такой любезностью, что он сразу насторожился. — Но не противоречит ли это вашей профессии? Ведь ваша работа в том и состоит, чтобы силой отстаивать этот самый закон — закон государства?
— На самом деле оба закона совпадают. — Поняв, что его утверждение звучит наивно и неубедительно, он добавил: — Как правило.
— Но не всегда?
— Не всегда.
— А если нет?
— Тогда я стараюсь найти точку, в которой они пересекаются, то, в чем они совпадают.
— А если вы ее не находите?
— Тогда я выполняю свой долг.
Она расхохоталась так неожиданно, что он поневоле к ней присоединился, сознавая, до чего напоминает ковбоя Джона Уэйна перед финальной перестрелкой.
— Я извиняюсь, Гвидо, что дразнила вас. Я нарочно. Но, может быть, вам послужит утешением, что и мы, врачи, вынуждены решать ту же самую дилемму— пусть и не слишком часто, — когда то, что нам кажется справедливым, с точки зрения закона таковым не является.
Обоих выручила Паола — подошла и спросила мужа:
— Ну что, пошли?
— Паола, — тот повернулся, чтобы представить ее своей собеседнице. — Это — лечащий врач твоего отца!
Он думал ее удивить!
— О, Барбара! — воскликнула Паола. — Я так рада! Папа только о вас и говорит. Жаль, что мы встретились только теперь.
Они заговорили, а Брунетти смотрел и слушал и поражался той легкости, с какой обе женщины дали понять, что симпатизируют друг дружке, и тому колоссальному взаимному доверию, которым прониклись при первой же встрече. Объединенные общей заботой о человеке, всегда казавшемся ему холодным и чужим, эти две щебетали взахлеб, словно были знакомы многие годы. Ничего похожего на язвительную инвентаризацию моральных ценностей, только что имевшую место между ним и докторшей. Цену друг другу Паола и Барбара определили мгновенно, причем она явно устроила обеих. С подобным феноменом он сталкивался не впервые, но до сих пор не смог и вряд ли когда-нибудь сможет его понять. Он тоже умеет быстро сходиться с людьми, но эта близость последовательно проходит несколько квантовых уровней, прежде чем окончательно остановиться на каком-то из них. А то сближение, которому он теперь был свидетелем, становилось все глубже и глубже, оно прекратится лишь дойдя до самой сердцевины. И то даже не прекратится, а только приостановится — до следующей встречи.
Паола уже обсуждала с Барбарой Раффаэле, единственного внука графа, когда обе спохватились, что Брунетти все еще стоит рядом. По его нетерпеливому притоптыванию концом ботинка она поняла, что муж нервничает и хочет уходить, и обратилась к новой подруге:
— Извини меня, Барбара, что я рассказала тебе все это про Раффаэле. Теперь тебе придется волноваться уже из-за двух поколений наших мужчин.
— Что вы, это всегда хорошо — посмотреть на детей другим взглядом. Граф всегда так из-за них переживает. Но так гордится вами обоими.
До Брунетти не сразу дошло, что имелись в виду они с Паолой. Поистине, сегодня, кажется, ночь чудес.
Он не уловил, как именно это произошло, но обе женщины внезапно и одновременно обнаружили, что им пора. Врачиха отставила свой бокал на столик, а Паола в то же мгновение взяла его под руку. И уже прощаясь с Барбарой, Брунетти снова поразился, насколько теплее она держалась с Паолой.
Глава 13
По известному закону судьбы, именно на следующее утро его рапорту надлежало оказаться на столе у Патты «не позже восьми». Открыв глаза, он понял, что это вряд ли возможно — часы показывали четверть девятого.
Через полчасика, придя в более или менее человеческое состояние, он зашел на кухню. Паола читала «Унита» — стало быть, сегодня вторник. Но неведомым ему причинам каждый день недели она читала разные газеты, охватывая весь политический спектр, от правых до левых, с легкостью переходя то на английский, то на французский. Давно, когда они только познакомились и он понимал ее еще меньше, чем сейчас, он спросил ее об этом. И лишь много лет спустя понял, насколько разумен был ее ответ: «Мне просто интересно, сколькими способами можно пересказать одно и то же вранье». Ничто из прочитанного им в последующие годы ни в малейшей мере не опровергло этого справедливого утверждения. Сегодня, стало быть, очередь врать коммунистам; завтра придет черед социал-демократам.
Он наклонился и поцеловал ее сзади в шею. Она хмыкнула, не оборачиваясь. Только молча указала рукой влево, где на кухонном столике стояло блюдо с бриошами. Пока она переворачивала страницу, он налил себе чашку кофе, плюхнул туда три ложки сахару и, размешивая, уселся напротив.
— Есть новости? — полюбопытствовал он, откусывая бриошь.
— Можно сказать, что так. Со вчерашнего вечера у нас нет правительства. Президент пытается сформировать новое, но это вряд ли у него получится. А в булочной с утра только и разговоров что о похолодании. Неудивительно, что у нас такое правительство: мы его заслуживаем. Впрочем, — она умолкла, глядя на фотографию свежеиспеченного президента, — тут у меня некоторые сомнения. Неужели возможно заслужить такое?
— Что-нибудь еще? — спросил он.
Это был освященный десятилетиями ритуал, позволяющий ему быть в курсе событий, не прикасаясь к газетам самому, и одновременно — точно представлять себе ее настроение.
— На той неделе железнодорожники бастуют — в знак протеста против увольнения машиниста, который по пьяному делу врезался в другой состав. Его бригада много месяцев жаловалась, что он пьет, но это как-то никого не заинтересовало. А теперь трое погибло. И вот его выгоняют, и те же самые люди, которые на него жаловались, грозят забастовать, если его уволят. — Она перевернула страницу. Он взял другую бриошь. — Новые угрозы терактов могут отпугнуть туристов. — Она перевернула еще одну страницу. — Репортаж с открытия сезона в Римском оперном театре. Ужас! Бездарный дирижер. Дами вчера говорил мне, что оркестранты чуть ли не месяц на него жаловались, все время, пока репетировали, но их никто не слушал. Логично, правда? Если никто не слушает поездную бригаду — то с какой стати прислушиваться к музыкантам, которым приходится все репетиции напролет терпеть дурное руководство?
Он так резко отставил чашку, что расплескал кофе на стол. Паола лишь подтянула газету поближе к себе.
— Что ты сказала?
— Хм? — машинально переспросила она.
— Про дирижера — что ты такое сказала?
Оказалось, эту информацию она, как всегда, забыла, едва успев озвучить. Зашуршав газетой, она снова заглянула в статью.
— Ага, оркестранты. Если бы кто-то прислушался к их мнению раньше, то все бы знали, что дирижер никуда не годится. В конце концов, кому и судить о его мастерстве, как не профессионалам?
— Паола, — он отвел в сторону разделявшую их газету. — Будь у меня другая жена, я бы ее бросил ради тебя!
Он обрадовался, что сумел ее удивить — ему это вообще-то редко удавалось. И так и оставил ее — в недоумении глядящую поверх плюсовых очков: что же она такого сделала?
А сам одним духом пролетел все девяносто четыре ступеньки — скорей, скорей на работу и звонить!
Когда спустя пятнадцать минут он прибыл в квестуру, никаких признаков присутствия Патты еще не наблюдалось, и, надиктовав несколько строчек, он попросил отнести документ на стол начальству. После чего позвонил в редакцию «Газеттино» и попросил к телефону Сальваторе Реццонико, заведующего отделом музыкальной критики. Там ему сообщили, что в данный момент в редакции критика нет, но, возможно, он дома или в консерватории. Обнаруженный в конце концов дома, Реццонико согласился уделить ему время в консерватории, где в одиннадцать у него занятия. Потом Брунетти позвонил своему дантисту: тот как-то упомянул, что какой-то его родственник — первая скрипка в оркестре «Ла Фениче». Со скрипачом, чья фамилия оказалась Траверсо, Брунетти договорился встретиться вечером перед спектаклем.
Следующие полчаса ушли на беседу с Мьотти, не сумевшим разузнать в театре ничего нового, не считая того, что еще один хорист подтвердил, что точно видел, как Флавия Петрелли заходила в дирижерскую гримерку после первого действия. А еще Мьотти выяснил причину явной антипатии portiere к примадонне: тот уверен в ее предосудительной связи с L'americana. Этим достижения Мьотти исчерпывались. Брунетти отправил его порыться в архиве «Газеттино» — вдруг попадется что-нибудь о некой давней, «еще до войны» скандальной истории с участием маэстро и одной итальянской певицы. Отводя глаза, чтобы не видеть растерянного взгляда Мьотти, он предположил, что у них там, может быть, есть картотека, так что все, наверное, не так уж сложно.
