Михаил Герчик - Оружие для убийцы
— Прилично… — задумчиво произнес Шевчук. — Ну, что ж, Гриша, раз он задумал меня выгнать — выгонит, большинство ему обеспечено. С тобой или без тебя. Ты нужен лишь для того, чтобы больнее унизить меня. Вот, мол, даже лучший друг тебя продал. Ну что ж, пойдем ему навстречу. Вали на меня все: Уокер, авторские права, бестселлеры… Но не сомневайся: следующий на вылет — ты. Для него это стратегическая линия — избавиться от учредителей. От тех, кто слишком хорошо знает его и его делишки и к тому же осмеливается иметь собственное мнение. Недавно мне позвонил Борис Ситников — он заставил его подать заявление. Бориса, который порвал сердце на этой проклятой работе, который, может, сделал для «Афродиты» больше, чем мы все вместе. Ничего святого — вот как это называется. Кстати, Андрей в курсе, что мы заказали переводы еще нескольких романов Энни Уокер? Люди ведь не виноваты, что его домработница…
— Я всех обзвонил и дал отбой. А что я следующий на вылет — не сомневаюсь. — Григорий снял очки, без них большие близорукие глаза его казались нагими и беззащитными. — Володя, я не Аника–воин. Я маленький человек. Приспособленец и трус. Да, да, не спорь, жалкий приспособленец и трус. Я всю жизнь приспосабливался к этому подлому строю, который не считал меня за человека только потому, что я еврей. Говядина второго сорта… Но я никогда не предавал своих друзей. Так что через две недели мы уйдем из «Афродиты» вместе. Да, да, вместе, не спорь. Не пропадем, сейчас каждый день открываются новые газеты, журналы, издательства. Где–нибудь да приткнемся. Правда, таких заработков уже не будет, но, как сказал классик, не в деньгах счастье.
Григорий замолчал, тяжело осунувшись в кресле. Наконец–то он почувствовал, как свалился с его души камень, и душа начала потихоньку расправляться, оживать. Он заложил руки за спину, чтобы Шевчук не увидел, как вздрагивают пальцы — давно обдуманное решение далось Григорию нелегко. Он понимал, что Татьяну оно приведет в бешенство, она уже привыкла к большим деньгам, даже их ей постоянно не хватало, что уж говорить о скромном окладе литсотрудника. Да и то, если удастся устроиться. Ему уже за пятьдесят, не самый подходящий возраст, чтобы искать новую работу. Всюду требуются молодые, энергичные, а он за пять лет в «Афродите» так вымотался, словно провел их в каменоломнях или на лесоповале. Семья, конечно, развалится, а впрочем, что это за семья?!. Больной брат — его семья, а вовсе не жена и не дочь.
Шевчук вышел и вскоре вернулся с бутылкой водки и тарелкой крупно нарезанной колбасы. Сдвинул со стола бумаги, расстелил газету, как когда–то в общежитии, поставил хлеб, банку шпротов, остывшие котлеты.
— Извини, Рита совсем плоха, не будем ее тревожить, пусть лежит. Она бы убила меня за такой прием, но мы как–нибудь обойдемся без китайских церемоний, правда?
— Я хочу зайти к ней, Володя.
— Конечно, зайдешь, поболтаешь, она будет рада. И не косись на бутылку, я ведь знаю, какой ты выпивоха. Но рюмку осилишь, ничего с тобой не случится. А мне просто необходимо выпить.
— Наливай, — согласился Григорий. — А знаешь, мне тоже хочется надраться. Никогда не хотелось, а сейчас хочется.
Они молча чокнулись, выпили, пожевали. Шевчук закурил.
— Я разочарую тебя, дружище, — сказал он, пуская к потолку сизые кольца дыма. — Я понимаю, как ты упиваешься своим благородством, но все это ни к чему. Во–первых, эти две недели… до совета учредителей… их еще надо прожить. Жизнь — штука странная, всякое может случиться. А во–вторых, если уж придется, уйду я один, ты пока останешься.
— Я тебя не понимаю, Володя. — У Григория снова запотели очки, он снял их и потряс головой; вид у него был растерянный и обиженный. — Что за игру ты затеял? Или ты на самом деле считаешь меня подонком? Тогда нам не о чем говорить.
— Сиди! — резко бросил Шевчук, заметив, что он встает. — Я знаю, что говорю и что делаю… Если он и впрямь выгонит меня, я создам собственное издательство, чего бы мне это не стоило. Даже если придется заложить квартиру и дачу. Вот тогда ты и уйдешь. Мы соберем свою команду и утрем ему нос. Но до этого… Какой смысл в том, что без дела будешь болтаться и ты? Понимаешь, мне очень важно, чтобы он не подписал этот идиотский приказ, не обобрал всех под праздник. Пусть отыграется на мне, но зато не пострадают люди. И ты в том числе. А он так и сделает, если поймет, что ты сломался. На моей совести и без того много гадостей, не хочу, чтобы говорили, что из–за меня еще раз пострадала вся редакция. Потерпи ради меня.
Григорий налил себе водки, выпил и закашлялся.
— Фу, какая гадость! Значит, вот какую роль ты уготовил мне? Громоотвода?
— Называй как хочешь. Громоотвод — это не так и плохо, он человеческие жизни спасает. А вообще–то Андрей с нами не церемонится, не понимаю, почему мы…
— Потому что мы — другие.
— Возможно. Но знаешь, когда началась эта история с коттеджами, я почувствовал себя такой же сволочью, как и он. Продажной и подлой, готовой на все ради жирного куска.
Прикончив бутылку, они пошли к Рите. В спальне было темно, сквозь стеклянную дверь не просвечивал ночник, который она обычно не выключала.
— Спит, — с облегчением сказал Шевчук, довольный, что можно оттянуть неприятный разговор. — Не будем ее тревожить, она очень тяжело засыпает.
Где–то после одиннадцати, когда была допита вторая бутылка, Григорий позвонил Татьяне, сказал заплетающимся языком, что заночует у Шевчуков, бросил трубку, чтобы не выслушивать ее причитаний, и вскоре, кое–как раздевшись, уснул на тахте.
Глава 22
К тому времени, когда Шевчук и Злотник подошли к спальне, и, потоптавшись возле закрытой двери, вернулись назад, Рита уже была там, где нет ни горя, ни печали. Нет, она еще не умерла, она еще жила, но рубеж, отделявший ее от небытия, был тоненьким и зыбким, как первый октябрьский ледок на закраинах озера. Жизнь вытекала из нее медленно, по каплям, как вытекает вода из неисправного крана, и никто на свете не знал, когда упадет, оборвется последняя капелька.
Слова Шевчука ударили ее в сердце с такой страшной силой, что она едва добрела до спальни. Отбросив костыль, рухнула на постель и беззвучно зарыдала, уткнувшись лицом в подушку и захлебываясь от слез. Все, что так долго копилось в ее истерзанной душе, прорвалось наружу с этими слезами, но облегчения они не принесли. Рита понимала, что слова эти вызваны отчаянием; конечно же, Володя горько сожалеет, что не сдержался, но он не смел, не должен был этого говорить. Ни при каких обстоятельствах. Слишком уж это жестоко, не по–человечески. И в то же время она ощущала, не могла не ощущать, что вырвались они не случайно, что в них заключена страшная правда, которая медленно, как злокачественная опухоль, вызревала в нем все два года ее болезни. За эти два года она стала противна и ненавистна сама себе, стоило ли удивляться его прорвавшейся ненависти?!
В голове уже не шумело и не попискивало, в голове гремели церковные колокола, и их протяжный глухой звон сводил с ума. Рита понимала: они предвещают приближение второго удара, которого больше всего опасались врачи. Вот так же мучительно у нее болел затылок и гремело в голове перед первым. Второй удар мог убить ее быстро и безжалостно, а мог превратить в живой труп, в мумию, полностью отнять речь и навсегда приковать к постели. Навсегда — на сколько? На месяц, на год, на пять лет? Рита знала: при хорошем сердце — возможно, и больше, кое у кого это затягивается на целую вечность, а у нее было хорошее сердце. И если Володя уже сейчас ждет ее смерти, что же будет, когда она начнет ходить под себя, заживо разлагаться, гнить в своей постели, беспомощная, как грудной младенец?.. Когда сама станет в душе молить Бога о смерти, как об избавлении, а смерть, словно в насмешку, будет забирать молодых и здоровых, тщательно обходя их дом?
В ней уже давно пропала уверенность в себе, в своих силах, все стало безразличным и ненужным. Заставляла жить, цепляться за жизнь только надежда, что однажды Володя помирится с Никой. Сегодня эта надежда умерла, а с нею умерло все, ради чего она мучилась и страдала.
Вплоть до нелепой беременности Ники, с которой начались все их неприятности, Рита считала себя счастливой. Хороший муж, хорошие дети, хорошая работа… Постепенно в семью пришел достаток, особенно когда Шевчук стал работать в «Афродите». Что еще нужно? Ника задала им жару, Ника… Как и Володя, Рита больше всего переживала за нее — не свихнулась бы, не пошла по рукам… Господи, десятки ее подружек, прекрасных девочек из хороших семей стали за эти годы расхожим товаром! Не свихнулась… Как и многие, Рита не понимала, каким образом Нике удалось женить на себе Некрашевича, но когда это свершилось, и особенно когда Ника сказала, что ждет ребенка, — а она все годы боялась, будут ли у Ники после аборта дети, — поверила: все у нее будет в порядке. Она успокоилась, а Володя — нет. Сколько же зла скопилось в его сердце, как он будет с этим злом жить?!
