Эдуард Тополь - Упреждение
– Познакомься, – сказала она мне. – Это мой муж, а это мой сын. Мы улетаем в Израиль. Насовсем.
Я говорю:
– Но ты же не еврейка! Зачем ты?..
А она усмехнулась.
– Евреи, – говорит, – и алкоголизм – это две заразы, от которых женщине вылечиться невозможно. Я, – говорит, – уезжаю, чтобы перестать писать тебе письма неизвестно куда…
«Блин, – подумал я в сердцах, дослушав этого летуна. – Ну что это за нация такая самовлюбленная? Вот ему уже и хребет пулями перебили, и ноги расколошматили, а он все рассказывает о своей сексуальной мощи, как тот Гольдман в СИЗО рассказывал про сексуальную мощь евреев-хазар, к которым тысячу лет назад бегали по ночам киевские бабы. Даже если это правда, ну как можем мы, русские, да и все остальные мужчины нашей многонациональной державы простить ему этот прямой намек на то, что наши бабы предпочитают их в этом сакральном процессе? Хотя, между прочим, у половины моих русских друзей жены еврейки и, значит, еврейки предпочитают в этом процессе нас, а не их…»
– Да, мы, мужики, любим хвастать своими победами, – сказал между тем наш главный молчун – обгоревший и практически безлицый танкист, и я поразился его такту, ведь он никак не акцентировал национальность предыдущего хвастуна. – За бабами, – продолжал он, – я такого не знаю, во всяком случае, при мужиках они про это помалкивают. А нас хлебом не корми, дай рассказать, как я имел ту, эту и еще сорок вторую. По этому поводу могу рассказать одну сочинскую легенду. Или анекдот, не знаю. Тут у нас есть один киношник, пусть он проверит. Я же из Сочи, у нас там каждое лето по десять фильмов снимают. Короче, дело было в санатории «Зеленый мыс», где тем летом стояли сразу четыре киногруппы. То есть там жили – не знаю – двадцать артистов и артисток. И, понятное дело, они там не только лучшие комнаты заняли, но целый кинозал под свою гримерку приспособили. Поставили вдоль стены зеркала, столики с красками и пудрами, кресла. И вот в одном из этих кресел гримировался очень знаменитый артист, кумир наших женщин. И громко, на весь зал рассказывал, причем с подробностями, как он в Ялте делал это с той актрисой, в Судаке с другой, в Пицунде с тридцатой. Фамилий я называть не буду, вы все этих артисток знаете. А подальше от него, в другом кресле, гримировалась в это время его бывшая жена, тоже знаменитая красавица. И вот она слушала своего бывшего, слушала, а потом не выдержала и громко сказала: «Приборчик-то с гулькин нос, а разговоров!..»
Мы дружно расхохотались, даже дежурная медсестра и санитарка.
Танкист, у которого вместо сгоревшего лица большая коричневая плюха, переждал наш смех и продолжил:
– Поэтому я вам о своих победах рассказывать не буду, расскажу о поражении. Однажды на автобусной остановке возле нашей знаменитой «Чебуречной» – кто был в Сочи, тот ее знает, она на повороте с Курортного проспекта на Бытху – так вот, на этой остановке я вдруг наткнулся на взгляд какой-то девчонки – на вид ей было лет тринадцать-четырнадцать, не больше. А потом вижу: она и в автобусе на меня смотрит. Конечно, я к ней подкатил – мне тогда было двадцать три – и я такой: мол, если нужно помочь по математике, вот мой адрес. И что вы думаете? На следующий же день – звонок в дверь, она принесла свои тетради и какую-то задачу по алгебре. Зашла в мою однокомнатную, но села не на стул, а на край кровати. Сидела и слушала мои объяснения, но молчала и не сводила с меня все того же прямого, в упор взгляда. Это было настолько однозначно, что я подошел к ней, поцеловал и получил в ответ всё, а точнее – почти всё…
И потом она приходила еще два раза, но мой внутренний голос все кричал мне: «Стой! Не смей! Она же малолетка, ей четырнадцать лет!» И я не посмел. И когда она поняла, что я не сделаю ее женщиной, то больше не пришла. Вот и вся история. Но пока вы тут целыми днями всякую политику обсуждаете, я лежу и думаю: «Блин, а почему я не сделал это? Ведь кто-то же сделал ее! Так почему не я? Ведь теперь я своим обгорелым червяком вообще никогда и ни с кем…» И что бы вы тут ни трындели про войну до Брюсселя, я уверен, что по ночам каждый из вас, даже вы, подполковник, думаете то же самое – на хрена мне эта война, если мне, калеке, уже ни одна баба не даст?! Правильно я говорю, Диана Пална?
Тут мы все, конечно, оживились и потребовали у медсестры:
– Да! Диана, отвечай! Огласи приговор! Только честно!
– Нет, я вам не судья и не гадалка… – вдруг сказала она, поглаживая кошку. – Ведь мы вас, мужиков, любим не за это дело…
– А вот и нет! Врешь! За это! – зашумела палата.
Диана усмехнулась:
– Ладно, и за это, конечно, тоже. Но не только. Если ваша женщина настоящая, она и калеку не бросит. Потому что у нас, русских баб, не было раньше слова «любить». А было – «жалить». Только не «жалить», а именно «жалить», это означало любить. И сейчас означает. А потому я могу вам свою ленту жизни рассказать. Может, наш писатель с меня роман напишет. Первый парень у меня появился в тринадцать лет, а до этого я была такая девочка с косичкой и суперотличница, всегда на виду и пример для подражания. А он был бандит и гроза школы, и началась безумная, какая может быть только первой, любовь. Но он меня попробовал и бросил, ничего не объяснив, я сидела дома и часами слушала музыку. Нет, я не резала себе вены, я слушала музыку и воспитывала характер. Что ж – воспитала! Стала курить, плохо учиться, и пошло-поехало. Но, в общем, кончила школу, переехала в Ростов и пошла в медицинский колледж. Были и там ребята, но не было радости от них. Почти все мои подружки жили с парнями, их это устраивало. А у меня… – Диана как-то горестно усмехнулась. – Высокие были у меня амбиции… Но как-то я шла по улице, захотела мороженое и купила сразу семь стаканчиков – такая была жара. А он проходил мимо и сказал: «Можно есть мороженое, но не в таких же количествах!» Меня это задело, и мы познакомились, я пригласила его к себе, и он у меня остался. Через месяц мы поженились. Он не работал. Он был «БОГ», а боги не должны работать – так он говорил. При этом он был мальчик-мажор, продавал у театра билеты. У нас, между прочим, театр высшего ранга или как там их определяют, короче, к нам европейские режиссеры приезжают. Поэтому на билетах можно хорошо заработать. И я своего Виктора очень любила, хотя вскоре узнала, что он наркоман и колется. Я находила у него эту дрянь и выбрасывала, но он все равно кололся. Я пыталась оправдать его, говорила себе, что это болезнь, что его нужно лечить. Но он не хотел лечиться, а я через какое-то время должна была рожать. Он отвез меня в роддом и ушел, а пришел уже вмазанный – как раз, когда я родила. Мне было очень обидно, но я не выгоняла его, хотя он не менялся, и часто нам с сыном нечего было есть.
А не выгоняла я его потому, что хорошее, как мне казалось, в нем перевешивало. Например: он мог уехать к театру торговать билетами, спустя пару часов его приятели звонили мне: «Приезжай, он в канаве валяется весь обдолбанный». И я приезжала, поднимала его, а он лез в карман, доставал шоколадку и говорил: «Это тебе, я тебя люблю!» И это перевешивало всё. Потому как – а что нам, русским бабам, еще нужно? Чтобы нас вкусно трахали или чтобы нас любили? А? Однажды за городом, на даче у друзей, у меня прихватили почки. Температура сорок и жуткая боль. А до автобуса пешком тридцать минут. И Виктор всю дорогу нес меня на руках! Когда у него были какие-то деньги, он вел меня в ресторан, дарил цветы. Однажды в магазине украл для меня джинсы. Вот так. Я была его «мышонком» – так он меня называл. И так продолжалось шесть лет. Шесть лет, пока его не посадили в тюрьму. Я носила ему передачи, но как-то вечером зашла в бар по соседству и познакомилась с одним иностранцем, шведом, который в нашей больнице учил наших врачей на томографе работать. Он в меня влюбился, и я переехала к нему вместе с сыном. Он знал, что мой муж сидит, но сделал мне предложение. Я согласилась, хотя это была не любовь, а я просто хотела вырваться из той жизни, в которой жила. И я пошла в тюрьму на свидание с мужем и сказала ему, что развожусь и выхожу за другого. Он не ответил. Промолчал и ушел. А потом я узнала, что он чуть не разбил голову о стены камеры и его перевели в тюремную психушку. И я стала ходить туда – я не могла иначе, не могла его бросить… Мой Хеннинг, швед, не понимал моей депрессии, не понимал, почему я плачу. «Ведь у тебя все есть», – говорил он. Мне предложили работу, но тут выяснилось, что я беременна. И родился второй ребенок, Юрген. Для меня это было счастьем, но после родов я опять хожу в тюрьму к Виктору, к первому мужу. Вот, понимаете, он зэк, он наркоман, он тунеядец и вообще никто. А я не могла его бросить. Хеннинг, мой швед, узнал про это или почувствовал, но вдруг ушел. Совсем. Все поделил пополам и ушел жить в другую квартиру. Деньгами помогал, но только до развода. Тут Виктор, выйдя из тюрьмы, принялся мне звонить. Хотя жил с другой женщиной, но любил только меня. И второй звонил, назначал свидания, мы с ним встречались раз в месяц. И в конце концов мне это надоело, я прочла в газете, что армии нужны медработники по контракту, оставила маме своих детей, и вот я здесь. Подождите, без шума! Два месяца назад я узнала, что Виктор погиб. Не от наркотиков. Просто война пришла и в Ростов. Но теперь он очень часто приходит ко мне во сне, и мне от этого страшно. Хотя все, что связано с ним, я помню от «а» до «я» – все песни и фильмы, которые он любил. И когда я слышу по радио его любимую «Опустела без тебя земля», я плачу. Вот вам без всякой романтики жизнь русской женщины. И теперь сами решайте – нужны вы кому-нибудь или нет. А сейчас, – и Диана встала, держа Лушку на руках, – сейчас всем посцать в свои «утки» и спать!
