Екатерина Лесина - Плеть темной богини
Знать хотя бы, как она выглядит.
Но, в любом случае, комнату Илья обыскал и сделал это настолько тщательно, насколько вообще было возможно: он имеет право знать, во что ввязался. Правда, ничего такого – таинственного и ужасного или хотя бы неуместного – найти не удалось.
Алена сказала бы, что он становится иррациональным. Алена ушла к рациональному бюргеру, ну и скатертью ей дорога. Обойдется как-нибудь. Вон, на Юленьке женится…
Юленька сидела в центре зала, окруженная картонными коробками, пакетами и свертками. Некоторые из них выглядели старыми, если не сказать древними: в толстых панцирях из пыли, с драными ранами на ветхой ткани, из которых торчало ветхое же нутро, такого же пыльно-неопределенного колеру.
– Вы уже проснулись? – Юленька ловко поддела ножом тонкую бечеву, та беззвучно лопнула, а сверток разъехался, теряя первоначальную форму. – Даша просила не будить вас. Сказала, что вы… что вы нуждаетесь в отдыхе.
Сверток на коленях Юленьки рассыпался ветошью, клочками ткани, кусками пыли, выкатилось и звякнуло о пол нечто железное, неопределенной формы, блеснуло в груде тряпья то ли зеркальце, то ли побрякушка.
– Спасибо. – Илья осторожно переступил через коробки, подвинул ногой черный чемодан, замотанный поверху скотчем, и, присев, поинтересовался: – Архивы перебираешь?
– Что? А… да, архивы. Я… я подумала, что если бабушка что-то спрятала, то в квартире. Она ведь почти и не выходила отсюда.
– Болела?
– Нет, просто… ну не знаю, теперь, конечно, странно все, но тогда это как-то… правильно, что ли? – Юленька подняла стальной шар, размером с кулак, одна половина его была гладкой и зеркально-блестящей, другая – с облупившейся эмалью – выглядела обожженной. – Я никогда не думала, что может быть иначе… мне даже нравилось, что никто не мешает. У моей одноклассницы, мы пытались дружить, а теперь почти и не здороваемся, хотя она в соседнем доме живет… так вот, у нее трое братьев было, а комнат в квартире только две. И я все думала, как это она одна и с тремя братьями.
– И как?
– Да тяжело, наверное, особенно если все в одной комнате.
Шар отправился в груду разобранного тряпья, а Юленька с тем же интересом изучала узорчатую пряжку ремня.
– Что ищешь? – Илья подтянул ближайшую из коробок, ту, что показалась менее запыленной.
– Что-нибудь. Не знаю. Бабушка, она такая была… неправильная. Она говорила, что к вещам не нужно привязываться, и все могла выбросить. Совсем все… у нас кофейник был, серебряный, очень старый и очень красивый. Протекать стал.
– Выбросила? – В ближайшей коробке оказались тетради, старые, с выцветшими обложками и серыми страницами, с узкими строчками и кривыми, крупными буквами, выведенными с той старательностью, что свойственна в основном детям.
– Ой! Это мое! Это Зоя Павловна сюда сложила! Ужас какой! А я и не знала, что она до сих пор… зачем? У меня с чистописанием не очень… почерк отвратительный… и бабушка за это ругалась, и учителя, а Зоя Павловна говорила, что глупости все это и главное, чтоб я человеком выросла. Они никогда друг с другом не соглашались, и кофейник тот Зоя Павловна запаять понесла, а бабушка ее скаредной обозвала!
Две старухи и ребенок. Как сложилось такое странное трио? И что на самом деле произошло с Юленькиными родителями? Ведь были же у нее и мать, и отец… были. И вероятно, есть. Только она думала, что они умерли.
Старуха соврала, и первая, которая не хотела привязываться к вещам, и вторая, хранившая бесполезные детские тетради в коробке из-под круп. Но почему? Оберегали? Любили?
Юленька пролистнула тетрадь и, замерев на развороте, удивленно сказала:
– А это рецепты… Зоя Павловна их собирала! Я думала, бабушка тетрадку выкинула после ее смерти. Ой, смотри, а это бабушка! Надо же, я не думала, что у нее фотографии есть… старые – да, а чтобы новые… зачем?
Фотография и вправду недавняя: яркие цвета, четкое изображение и даже дата в нижнем углу. Нет, вряд ли снимок прятали, скорее уж сунули за ненадобностью в тетрадку, не глядя. А потом отправили к другим тетрадям.
– Два года назад, – прокомментировала Юленька, спихивая с колен кучу тряпья. – Это незадолго до ее смерти… странно.
Старуха, но не из тех карамельно-сахарных, которых показывают в детских фильмах в роли заботливых бабушек. И не из других, озлобившихся и подточенных желчью, что сбиваются в стаи у подъездов, следя друг за другом и за жильцами в прицелы бесцветных глаз. Эта старуха была особенной.
Узкое лицо с обвисшими щеками и пухлыми веками, редкие морщины глубоки, кожа бледна, и седые волосы – а она и вправду их не красила – выглядят естественно. Как и черная пахитоска в тонких губах. На старухе мужской костюм вызывающе-алого цвета, с крупными черными пуговицами, и желтый галстук-бант к нему.
– А его я не знаю, – Юленька подобралась ближе и, прижавшись щекой к плечу, повторила: – Не знаю.
Мужчина смотрел на Стефанию сверху вниз, равнодушно, так, будто бы и в кадр попал совершенно случайно. На вид ему лет сорок, вероятно, на самом деле старше будет. Холен, ухожен, породист. Римский нос и тяжелый подбородок, высокий лоб и светлые брови, отчего лицо кажется безбровым, глубокие залысины и оттопыривающиеся круглые уши. Одет дорого, а на пальце обручальное кольцо виднеется.
– Значит, фотографироваться она не любила?
Нет, не любила, и снимки в доме были только старые, и те потом, после очередной уборки, каковую Зоя Павловна затеяла перед Пасхой, исчезли. И вероятно, исчезли много раньше, но хватились альбомов только во время уборки.
– Ну и зачем выкинула?! – Зоя Павловна против правил повысила голос, хотя Юленьке, спрятавшейся под кроватью, и без того весь разговор слышен был. Под кровать она забралась с умыслом, чтоб, когда Зоя Павловна за швабру возьмется и станет полы мыть, завыть престрашно. Вот бы напугалась.
А получилось, что швабру Зоя Павловна в коридоре бросила, у полок. И пошла к бабушке ругаться.
– Выросла б девка, какая-никакая, а память…
– Ни к чему ей та память.
– Отдай, говорю!
– Нечего отдавать… сгорело все… тлело-тлело и сгорело! – бабушка рассмеялась, а Юленьке снова стало страшно, она быстро выбралась из убежища и, кое-как отряхнувшись от пыли, каковой под кроватью скопилось преизрядно, покинула комнату.
– Дура! От дура! – в коридоре голос Зои Павловны раздавался глухо и почти таял в тишине. В коридоре фарфоровые куклы уставились вниз, на Юленьку, куклы видят все, куклы знают все… куклы сохранят ее тайну. – Знала бы, хоть чего бояться!
– А нечего ей бояться! Нечего, понятно?
Но выходит, ошибалась бабушка, есть чего бояться Юленьке, и не человек ли с фотографии в том виноват? И не из-за него ли погиб Михаил?
– А место не узнаешь? Попробуй вспомнить, пожалуйста. Вряд ли она ушла бы далеко от дома, ведь старая, – человек-рыба протянул фотографию. Он ошибается: бабушка никогда не делала себе скидок на возраст, и если бы понадобилось, то прошла бы и полгорода пешком. Она сильная, в отличие от Юленьки.
Но Юленька промолчала и, склонившись над снимком, принялась тщательно изучать детали. Угол дома, серый, непримечательный, без таблички с адресом и номером. Кусок окна с белым подоконником и черным стеклом, через которое смутно просвечивал силуэт цветка. Старая ива с кривым стволом… ива? Она где-то видела иву, определенно видела. Но где?
– Узнаешь?
Смутно и мутно… А слева что? Колесо? Шина? Ну конечно, в том дворе была смешная клумба, огороженная врытыми в землю шинами. А еще дерево, которое грозились спилить, но не спиливали. И за стеклом белая герань! Юленьке она очень нравилась…
– Это недалеко. Но я могу ошибаться! Я и вправду могу ошибаться!
Но человек-рыба не желал слушать про ошибки, он поднялся и велел:
– Собирайся.
– Куда?
– Туда. Пойдем, посмотрим, что за место, может, кто-нибудь что-нибудь и вспомнит.
Юленька сомневалась, Юленька помнила, что в этом странном дворе люди почти не показывались, зато в избытке находились конторы…
Офисы. Сейчас они назывались офисами. Компьютерная фирма, юридическая консультация, кабинет астрологии и гадания и что-то еще, без пояснения, но с вывеской «Селайт». А клумба осталась, и бархатцы на ней уже распустились рыже-коричневыми цветами. И ива мела ветвями пыль. И сквозь черное окно угловой квартиры по-прежнему глядела во двор цветущая герань.
– Да, место то, – сказал Илья, сверившись с фотографией. – И стояли они вот здесь…
Зачем бабушка пришла сюда? Встретиться с человеком, который был незнаком Юленьке? Сфотографироваться на память? Глупо как-то… не похоже на нее.
– Идем, – Илья, оглядевшись, решительно направился к металлической двери, на которой виднелась строгая синяя табличка «Будильник». Странное название для фирмы, которая торгует компьютерами.
– Идем, идем, – Илья открыл дверь, пропуская вперед, хотя с куда большим удовольствием Юленька осталась бы снаружи, ее не отпускало опасение, что пришла она сюда совершенно зря, что если у бабушки и были какие-то тайны, то Юленьке явно не следует их раскапывать.
