Карманник - Пётр Г. Кобинцев
Я вскочил как ужаленный. Вспомнил всё и сник. Крепкие руки отца взяли меня за плечи и повели на кухню. Завтрак был очень вкусный, и я его смолотил в секунды. Было неловко, что я так бодро ем. Было неловко, что я хочу чего-то, что я могу дышать, когда у меня умерла мама. Но жизнь упрямо продолжалась, и я ничего не мог с этим поделать.
Отец торопливо собирался. Он договорился на работе, и ему выделили транспорт. Грузовой «УАЗ», обитый красным бархатом, устеленный еловыми ветками, чахоточно покашливая мотором, ожидал у двора. Мы втиснулись в узкую кабину, похожую на железную бочку, и я выпал из реальности. Всё происходящее, казалось, было не со мной. Какие-то люди подходили, говорили дежурные фразы, соболезновали. Некоторых я знал, многих не помнил вовсе. Во всём этом была какая-то фальшь. Я не сомневался, люди говорили искренне, но это было не их горе. Они тяготились чужой бедой и уже обменивались мнениями, что будет теперь с моим отцом и со мной.
Погода хмурилась. Казалось, что весь мир скорбит вместе со мной. Но вот скорби-то и не было. Куча всяких срочных дел заслонила нас с отцом от неё зыбким барьером. Справки, свидетельства, морг, прощание у родного двора. Я глядел в гроб и видел другого человека. Это была не мама.
Это было её тело. Без мамы тело стало другим. Оно было, а мамы не было. Люди говорили вокруг, что она как будто заснула, что как живая лежит. Говорили, что я ничего ещё не понял, раз не плачу и не бьюсь в истерике. Я слышал всех и никого конкретно. Людское любопытство раздражало, но как-то за кадром, не напрямую.
Потом стук молотков по крышке гроба вернул меня в реальность. Я навсегда, наверное, запомнил этот звук. Дюжие парни из похоронной команды подхватили гроб и установили над сырой могилой. Эта яма с отвесными краями станет последним пристанищем каждому из нас в своё время. Лаги достали, и гроб плавно опустили на дно на верёвках. Нам позволили — всем, кто пожелал, — бросить несколько горстей земли в могилу. Когда процессия справилась с этим, парни заработали лопатами, засыпая оборвавшуюся жизнь моей матери. Засыпая весь её мир. Обрывая все нити, которые к ней тянулись от других людей.
Глядя на светлый холмик из песка и глины, на котором сноровистые руки рабочих из похоронной бригады выдавили крест черенком лопаты, я всё ещё не верил в происходящее. Могилу обставили венками. Над ними высился деревянный крест, похожий на рукоять гигантского двуручного меча. Меня снова окутала апатия и отрешённость. Тучи сгустились, угрожая дождём, но всё медлили пролить его на наши головы.
Остаток дня я провёл в своей комнате, закрыв двери на ключ. Кто-то время от времени пытался ко мне заглянуть, но я не отворял и говорил, что со мной всё хорошо, лишь бы отстали. Я не мог пройти за стол, где поминали самого дорогого мне человека. Мне было тяжело от одного вида едящих и пьющих людей. Это смахивало на праздник каннибалов. Раньше мне доводилось бывать на подобных поминках. На некоторых из таких похорон люди умудрялись забыть, что поминают усопшего, и начинали горланить песни. Если здесь дойдёт до этого, я спалю весь дом.
Ближе к ночи народ разошёлся по домам. Осталась только тётя Рая, та самая, которой мать несла лекарство, и родная сестра отца. Дедушек и бабушек у меня не было. Мать была сиротой, а у отца родители погибли за год до моего рождения. Сгорели в загородном доме. Такое вот горе. Отец тогда и запил страшно. Эти два человека были нам единственной роднёй.
Тётя Рая всё причитала о случившемся горе и предлагала отцу выпить, чтобы полегчало на душе. Отец всё оправдывался, что его хмель не берёт. Потом в мою дверь решительно постучали, и тётя Марина, сестра отца, позвала меня к ужину. Еда была, естественно, с поминального стола. Я тупо ужинал, тётки мыли посуду, прибирали. Отец сидел на табурете, вертя в руке незажжённую сигарету, и, не глядя на нас, тихо что-то шептал. Прислушавшись, я разобрал несколько слов. Отец говорил сам себе о том, что беда пришла не с того края. Что-то про счастливую жизнь вместе с мамой. Несмотря на то, что папа говорил, будто его хмель не берёт, выглядел он сильно выпившим.
Отец стал говорить громче. Стал поносить себя, сетуя, что терял время и не берёг своё счастье. Потом добрался идо меня. Наконец, когда он заявил, что мол: «Наш сынок тоже хорош, даже за стол не пошёл помянуть мамку», — я, сухо поблагодарив за ужин, встал, собираясь покинуть столовую.
— Васька! Вернись и объясни мне своё поведение. Перед людьми стыдно! — отец вскочил так резко, что табурет упал с оглушительным треском на пол. Я остановился и с вызовом глянул ему в глаза. Он схватил меня за плечи и стал трясти. Тётки дружно завизжали и, побросав тряпки, кинулись нас разнимать. Отец требовал ответа, ну меня и понесло.
Я не кричал, просто спокойно и зло объяснил ему, что не люблю смотреть, когда он и другие, ему подобные, превращаются в тупое мясо, пообщавшись с водкой. Отец тоже не остался в долгу. Он ревел как бык, чувствуя свою беспомощность.
— В твоём вонючем притоне лучше? Там тупого мяса нет, там трупы наркош?! Они тебе очень дороги, как видно?! Иди к ним, ширнись, раз здесь тебе плохо! А может, у тебя ломка?
— Дурак! Я не наркоман. Пока ты бухал, гробя мозги и печень, мне пришлось зарабатывать деньги, чтобы на еду хватало. Ты сейчас плачешь и причитаешь об упущенном счастье, а сам по пьяни охаживал нас кулаками. Твой сын воровал, и тебе не было стыдно, ты ничего не замечал, — резкая пощёчина как выстрел прозвучала в моей голове. Рот наполнился солёным и горячим, разбитые губы вновь зашлись болью. И все вдруг застыли в нелепых позах, как в несуразной детской игре «море волнуется», где по счёту «три» все замирали, кто как исхитрился. Отец закрыл лицо ладонями и выбежал из комнаты, не разбирая дороги, свалив по пути миску с помытыми вилками и ложками. Они брызнули со звоном по всем углам, а опустевшая миска ещё долго крутилась на месте, звонко охая.
Когда пауза закончилась, тётки засобирались домой. Тётя Рая, уходя, сказала мне тихо: «Ты полегче с отцом-то, видишь он не в себе. Чего теперь делить-то. Один он у
