Андрей Белозеров - Роскошь нечеловеческого общения
— Одного хватило бы, — ответил Лукин. — С хорошей подготовкой там делать было нечего.
— Вот видите. Значит, был шанс. Так сказать, шанс умереть за Родину. Вот я и думал тогда — а что же такое эта самая Родина, ради которой меня вдруг вынесло из своего кресла в офисе и потащило в мэрию? Вместе со всеми деньгами. Кстати, чужими… За которые я потом отчитывался перед кредиторами… Годами баланс восстанавливал…
— Да я в курсе.
— Тем более, — не удивился Суханов. — Тем более должны понимать, что проблема передо мной стояла серьезная.
— И что же вы надумали, Андрей Ильич?
— Что надумал? Не знаю, право, поймете ли.
— Да уж постараюсь, Андрей Ильич. Что же вы меня так…
— Не обижайтесь, Сергей Сергеевич, я не в этом смысле. Просто на вербальном уровне это очень уж неуклюже получается. Я, вы знаете, человек неверующий, атеист, одним словом. Воспитание да образование как-то мешают признать существование этого… трудно найти подходящее слово… Существа. Однако есть что-то такое, чего словами не выразить, верно? Душа там или еще что… В общем, тогда, в мэрии, я осознал, что Родина моя — это Мечта. Мечта, которая сопровождала меня всю жизнь, росла со мной и была недосягаемой, как всякая большая, настоящая мечта. Мечта о справедливости. О равенстве, хотя это уже испоганенное, затасканное и смердящее слово, но тем не менее — о равенстве. По большому счету. О том, что рабство кончится — а кончиться оно может только, так сказать, снизу, его нельзя отменить указами и решениями ни пленума ЦК КПСС, ни самого господа Бога. Только когда люди сами поймут, что они рабы, и что они не хотят больше жить в рабстве, что они внутри себя перестали быть рабами, — тогда и сбудется моя Мечта. Вот эти три дня и были для меня воплощением этой самой Мечты. Я был счастлив. Мне все было нипочем, море по колено. Эйфория. И я совершенно серьезно думал, что за это можно жизнь отдать — не жалко. Вот она, моя Родина. То есть некая система ценностей, духовных и материальных, включающая в себя, к слову сказать, и язык, наш русский язык, умирающий совершенно… Что сейчас происходит с ним, а? Вы согласны?
Лукин посмотрел на часы и поднял руку, останавливая монолог Суханова.
— Одну минуту. — Он поднял телефонную трубку, набрал несколько цифр и произнес: — Таня! Позвони Колосову, скажи, что я переношу нашу встречу на завтра. С утра у меня в кабинете. Все. Я занят.
Лукин повесил трубку и посмотрел на Суханова.
— Продолжайте, пожалуйста. Извините. Дела…
— Да я понимаю, ничего, — кивнул Суханов. — Так вот, — продолжил он. — Я не хочу ругать кого-то, обзывать дураками или быдлом…
Суханов сделал паузу, выжидающе глядя на Лукина.
— Продолжайте, продолжайте, — сказал тот.
Суханов опустился было в кресло, но тут же снова вскочил и заходил по кабинету. Лукин продолжал неподвижно сидеть за столом.
— Я считаю, что тот, кто считает своей родиной речушку возле хаты и березки вокруг, — несчастный и ограниченный человек.
— С этим можно поспорить, — осторожно заметил Лукин.
— Можно, — согласился Суханов. — Только нужно ли? Я же свое мнение высказываю и на абсолютную истину не претендую. Я же не ЦК КПСС, черт бы его подрал! Так вот, речушка и березки — причем речушка, уже сильно загаженная промышленными отходами, а березки, уже изрядно мутировавшие от той же промышленной дряни, — могут быть Родиной только в силу отсутствия у данного конкретного человека образования. Да, впрочем, господь с ним, с образованием! В силу отсутствия понимания того, что вообще в мире происходит и где он, этот человек, живет. Не говоря уже о том, кем он является. Березок этих и в Канаде, и в Америке, и в Европе — сколько хочешь. И там они растут в нормальных, экологически… не скажу чистых, но экологически приемлемых условиях. И речки там текут чистые, да с рыбой — с живой рыбой! И вовсе не в речках и березках дело, не это вовсе Родина. Чушь это собачья. Планета большая. На ней столько чудных мест — можно влюбиться мгновенно и всю жизнь помнить, и все время будет тянуть тебя куда-нибудь на юг Африки, или на острова, или на север Канады… И уж сколько я видел эмигрантов, да и вы, вероятно, тоже, — все эти так называемые простолюдины, чтобы не сказать худого слова, устраиваются за границей распрекрасно. Конечно, в меру своих понятий о прекрасном и о том, как, по их мнению, должен существовать «приличный» человек. И никто не кончает с собой, не мучается ночами от ностальгии, а если кто и мучается, то стоит приехать туристом в Москву, потолкаться на улицах, послушать мат в метро, попить воду из-под крана, поесть наше мороженое мясо — и через неделю можно уезжать обратно, всю ностальгию как рукой снимает. Причем снимает навсегда. Это я говорю о тех, у кого березки-сосенки служат символом Родины. У кого ничего другого ни в голове, ни в кармане, ни за душой никогда не было. Для них и в самом деле ничего не меняется. Только желудок полон да в карманах позвякивает — вот и вся история про Родину.
Суханов остановился посреди кабинета.
— А мучаются, спиваются от тоски или возвращаются обратно те, для кого Родина, как я сказал, — определенная и вполне конкретная система ценностей. Для кого она — язык. Для кого она — друзья, за которых болеешь и которым стараешься помочь. Помочь выжить в этих наших диких, совершенно варварских условиях. Те, для кого Родина — язык не на уровне супермаркета или отеля, а на уровне юмора. На уровне парадоксов. На уровне большой литературы, в которую можно погрузиться, нырнуть и плавать там неделями. Месяцами. Годами…
— Некоторые всю жизнь проплавали, — вставил Лукин. — Да так там и остались…
— Я сейчас не об этом! — категорически заявил Суханов. — Я о том, что Греч для меня — символ сохранения именно этой Родины. В моем понимании. И это для меня важно. Важнее всего. Я могу уехать в любой момент, у меня четыре паспорта. И все абсолютно легальные. А не уезжаю, потому что был тогда в мэрии, потому что приложил руку к тому, что сейчас происходит. И чувствую себя, как бы смешно это ни звучало, ответственным за все. Президент дестройер, — продолжил он после короткой паузы. — Разрушитель. И у него это прекрасно получается. История, кстати, еще помянет его, и помянет, я вас уверяю, добрым словом. Без этой стадии тотального разрушения всего и вся очень трудно было бы строить новое государство. А он — молодец. В смысле разрушения, конечно. Рукой махнет — партии нет. Другой махнет — Россия вдвое меньше стала… Богатырь. Дело, конечно, нужное и правильное. Только вот следом за ним, глядючи на то, что начальство творит, и весь народ бросился крушить что ни попадя. Все эти кооперативы перестроечные — тот же безудержный погром страны. Я как бизнесмен говорю. Все, ну девяносто девять процентов кооперативов были основаны на разворовывании того, что называется государственной собственностью. Пока не очухались власти — растащили на миллиарды долларов. О финансовой сфере тоже отдельный разговор. Там уж тащили так тащили, просто загляденье…
— А сейчас что же? Перестали? — весело спросил Лукин.
Он, кажется, если не развлекался, слушая Суханова, то, во всяком случае, получал видимое удовольствие.
— Сейчас вы сами знаете, что происходит. А тогда вы, если я не ошибаюсь, за границей работали.
— Да.
— Так вот, значит вы в полной мере не можете представить себе финансовую картину это самой перестройки. Я тогда только начинал свою деятельность как бизнесмен, и то мне было страшно. Я же не собирался турецкими носками торговать, я сразу задумал производство. Поэтому и оказался довольно быстро наверху. Мне действительно страшно было. Я смотрел на масштабы хищений, и у меня волосы дыбом вставали. Я думал… Знаете, Сергей Сергеевич, я ведь всерьез думал, что если такими темпами будут тащить, то года через три все закончится. Просто кончатся деньги. Истощатся природные ресурсы… Ну те, что находятся в пределах досягаемости. Нужно будет новые изыскания проводить, новые месторождения открывать… Ан нет, оказалось, богата наша земля… Настолько богата, что до сих пор всем хватает.
— Хватает-то хватает, — кивнул Лукин. — Да только не всем.
— Конечно. Дяде Васе и тете Мане ни хрена от этого не перепадет. Но я не о том. Я говорю, что вся эта деструктивная политика, разрушительная позиция спровоцирована на самом верху. И она русскому народу очень по душе. В силу, как я уже говорил, его национальных особенностей, черт характера. А Греч…
— Созидатель? — спросил Лукин.
— Не то чтобы уж такой мощный созидатель, — задумчиво покачал головой Суханов. — Но уж точно не разрушитель. Скорее, он — хранитель. А это уже немало. В современных-то условиях. И потом, если спроецировать всю ситуацию на деньги, то ведь сохранить — значит приумножить, не так ли?
— Так, — согласился Лукин. — Если правильно хранить. В нужном месте.
