Лилия Беляева - "Новый русский" и американка
И это его благоразумие меня ужасно, упоительно разожгло.
— Бросаемся в бассейн не раздеваясь! — скомандовала я.
— Готов! — ответил он по-армейски бодро.
И мы рухнули в воду и лишь потом сообразили, что воды могло и не быть — ночь ведь, вернее, раннее-раннее утро.
Но как он был необыкновенно деятелен в воде, этот благоразумный англичанин! Как исключительно, трогательно предусмотрителен! Он сделал из моей шали чудесный гамак, наполовину утопленный в воде, искусно привязав его к каким-то выступам. В этом гамаке, как оказалось, так замечательно делать большой, содержательный, дерзновенный секс! При этом нам не только не мешал, а даже помогал мой хоть и вымокший, но пеньюар. Его тонкие кружева и шелковистые крошечные пуговицы добавляли в гамму нашего божественного наслаждения какую-то едва уловимую, очаровательную ноту…
Иногда мой верный Чарльз как бы путался в моем просторном мокром пеньюаре и терял из вида и из рук отдельные насущные участки моего великолепного, неутомимого, самоотверженно-прекрасного тела… А когда находил — радости его не было предела.
— О, Чарльз, Чарльз! — шептала я ему, не раскрывая глаз. — А согласился бы ты стать монархом в Нгойо — это одна из областей древнего конголезского царства?
— При каком условии? — спросил все-таки излишне предусмотрительный британец.
— При условии, что надевший корону монарха будет умерщвлен в день коронации.
— Но что мне будет обещано в награду? — поинтересовался рассудительный британец. — В конце концов?
— Ночь со мной, стопроцентной, лишенной всяческих предрассудков, американкой! — торжественно заявила я. — И разумно считающей, что мужчина создан для секса и только для секса, как птица для полета…
— О. тогда готов! — тотчас отозвался он и, несмотря на толстый слой воды, сумел использовать свой истинно британский, а значит, не нефритовый, а стальной «наконечник», лишь слегка как бы умягченный пресловуто британским пробковым «шлемом».
Блюстители порядка, естественно, готовы уже уличить нас в абсолютном презрении к закону. Ошибаетесь, господа! Мой Чарльз имел в своих плавках не менее десяти разного сорта английских высококачественных презервативов и очень искусно пользовался ими в условиях водной стихии, соблюдая абсолютно все правила безопасного секса.
А я тая и не открыла глаза, исполняя свое причудливое желание испытать оргазм с принцем Чарльзом. Думаю, это мое ноу-хау оценится по достоинству женщинами, имеющими воображение. Здесь столько всего можно себе насочинять и, как говорится, совсем малой кровью… добыть желаемое…
Все-таки действительно каждое мгновение жизни неповторимо, бесценно и несет в себе большой сексуально-социально-гормональный смысл.
Но едва я приняла душ и освежила свое прелестное (к чему ханжить! Я за чистую правду!), незаурядное, американское тело дезодорантами и духами, как — вообразите только себе безумный накал страстей, данный мне от природы! — как… мне опять на ум пришел «новый русский», большой блондин с незабываемым, очаровательным «орлиным гнездом» между крепкими, загорелыми арками бедер, с этим его могуче-дремучим гнездом, где угнездился чудовищный, очаровательно-монументальный фаллос…
На этот раз я представила себе все это так отчетливо ярко, что от желания обладать всем этим близким — руку протяни! — сокровищем нечаянно откусила кусок от хрустального русского бокала, хотя собиралась только его пригубить… Растерянная, словно брошенная на произвол судьбы вдова, я вдруг заплакала и с кроткой нежностью, похожей на обиду, наблюдала, как мои лучистые слезы падают на самые кончики моих милых грудок, а грудки мои, очаровательные, веселые в другое время, сейчас напоминали мне почему-то одинокие кочанчики капусты под осенним, тусклым дождем…
А между тем часы показывали восемь минут шестого. Оставалось всего каких-то полтора часа до токийской гавани — а там шум, гвалт, скрежет, сбегающие на берег толпы, встречающие толпы, и я, возможно, больше никогда-никогда не у вижу «нового русского» с будоражащим ароматом какого-то там криминогенного прошлого…
Но когда я уже просохшим от слез глазом взглянула на свое пушистое, золотистое, певучее лоно — оно словно бы подмигнуло мне дружески и пообещало: «Потерпи! Случится нечто такое, такое… и этот неуловимый, криминогенный русский будет наш…»
И я почему-то успокоилась, взяла новый, необкусанный хрустальный бокал, налила в него виски, но вместо того чтобы тихо сидеть и ждать, вдруг собралась — вскочила, включила магнитолу, кинула свое прекрасно сбалансированное тело в старинный танец чарльстон…
А почему? А потому, что моя очаровательная тетя Элизабет безумно любила танцевать чарльстон на столе, когда в очередной раз выходила замуж. И потому ещё я танцевала чарльстон одна, в каюте русского теплохода, идущего из Гонконга в Японию, что именно тетя могла меня хоть как-то сейчас утешить. Дотанцовывала я уже с телефонной трубкой в руке:
— Да, да! — кричала я в трубку. — Это я, Кэт! Тетечка, дорогая, на меня тут такое нашло… Какая же я глупая, что не догадалась позвонить тебе раньше! Нет, нет, никакой аварии! Тем более кораблекрушения! Но со мной происходит что-то невероятное! Представь, мое воображение целиком захватил «новый русский», несмотря на то — нет, ты только представь, тетечка! — что у него криминогенное прошлое и грязные пятки…
— Ну и что? — сказала моя умная, проницательная тетя. — Пятки легко можно отмыть при сегодняшнем изобилии моющих средств. Криминогенное прошлое? Детка, а где ты видела богатых людей, которые бы начинали набирать капитал без криминала? Кто-то великий сказал, что на донышке любого богатства лежит хоть одна, но грязная монета, отобранная у бедняка…
— Тетечка! Любимая тетечка! — затанцевала я от нежности к тете, попутно наблюдая, как чудесно подпрыгивают при этом мои прелестные, развеселившиеся грудки. — Но почему я не могу обойтись именно без русского?! На пароходе полно представителей всякого рода рас, наций и даже малых народностей.
— А ты, дитя мое, — тетя деликатно хихикнула в трубку, — успела убедиться, что они… все расы и малые народности тебе не подходят?
— Разумеется! Во всяком случае, опытным путем! — искренне призналась я. — иначе я бы не страдала так, как страдаю, и не звонила бы тебе… Ну почему, почему я зациклилась на этом «новом русском»? Как ты думаешь, тетя?
— Думаю, — тетя хорошо, привольно рассмеялась, — думаю, потому что у нас в роду где-то как-то затесался русский. Мы, американцы, как известно, не нация, а коктейль, и чего в нем только нет… Между нами, тебе никогда не казалось странноватым, что отец твой черный, как индус, мать темная, как индианка, а ты вдруг взялась откуда-то такая беленькая, голубоглазая…
— Тетечка, ты это серьезно? — воскликнула я, полная веселого смятения.
— Почти… отчасти, — уклонилась дипломатичная тетя от ответа, а мне стало весело-превесело. Да разве бы я могла хоть в чем обвинить свою мать! Это все древние старцы, лишившиеся мужской силы, упираясь окостенелыми задами в стулья, напридумывали, будто трахаться, когда хочется, — великий грех, будто нижняя дырочка, данная женщине от природы, не имеет никаких полноценных прав в отличие от дырочек на лице.
Ну что за чепуха: есть, дышать, оказывается, это так естественно, когда хочется, а трахаться — не смей, даже если твой нижний этаж и сок твоей жизни смочил не только трусики и джинсы, но и пропитал сиденье и стал капать на пол… Чудовищная бессмыслица!
И мне сразу захотелось думать о мамочке хорошо. Вот было бы здорово, если бы моя темно-каштановая худенькая мама в очках могла когда-то не только уходить с ученой книгой подмышкой даже в туалет, не только изредка прилеплять свои серенькие, вялые губы к папиной серенькой, вялой щеке, но и, дав себе волю, — где-то в кустах, под луной, романтично задыхаясь, позволить случайному фаллосоносителю сдернуть с себя трусишки и испытать блаженство от соития с вовсе не знакомым, но таким вкусным «нефритовым стержнем»…
Так или иначе, разговор с тетей меня освежил и подбодрил. Мне, как истинной американке, захотелось действовать. Я ещё не знала толком, на что решусь, но уже своей легкой, победительной походкой взлетала на палубу, а потом — в штурманскую будку. И как только увидела спину того, кто вел пароход, прямую, с четко обозначенными плечами, в черном форменном кителе…
И вот именно этот черный форменный китель меня сразил наповал. И лишь спустя одно короткое мгновение я поняла, что не только китель, но морская даль за обширным стеклом кабины и ещё этот неимоверно притягательный, безумно будоражащий запах русского мужчины, в котором (в запахе, разумеется) смешался аромат форменного ношеного сукна и его опушенного божественным мехом фаллоса, уже давно задыхающегося в унылой, оскорбительной тесноте плавок и брюк, — вот все это и разожгло хворост в моих закоулочках… Ну и отчасти как-то подействовал незнакомый запах какого-то русского, отдающего конной упряжью одеколона… Или не конной упряжью, а совсем наоборот — ивовой корзинкой, полной немного увядших фиалок?
