Владимир Югов - Одиночество волка
— Будет, Леша, много денег. Очень много. Невероятные богатства откопали мы с тобой. Черт с ними, с рисунками! Ты только выведи.
— Протрезвел я, и скучно мне на тебя теперь глядеть. Научи и меня, чтобы не скучно было.
— Потише, пожалуйста. Что, чтобы не скучно? Самое главное, чтобы не было скучно, конечно, это, — похлопал по мешку. — Ты этого не поймешь. Созерцание! Сидишь и смотришь! Все бегают, всех раздирает непонятное, а ты сидишь. Потому что… Ты и царь, и бог! Мимо всех, мимо всех!
— А зачем же ты ее мял и орал в лицо?
— Люди мстят друг другу из-за того, что их слишком много. Я мстил ей за то, что она знает, где рисунки, и не говорит.
— Как ты думаешь, я зря с вами связался?
— Почему же? Мы тебе дадим денег. Много денег.
— А ежели все равно скучно? Мне вот так теперь скучно, так скучно, что я вспомнил, как ты ее душил и мял. Зачем ты это делал, тварь? Ты знаешь, что она моя баба была? Ты ведь, падлюка, знал, а бил при мне, и мял при мне. Что она тебе сделала плохого, что ты ее бил и мял при мне?
«Монах» остановился.
— Пойдем, — Леха ухмылялся. — Шутю я. Бил и бил. Сволочь ты, конечно. Как же вы, с приветом которые, бабу бить можете?
Болото, по которому они шли, не могло замерзнуть даже в такую пору. Леха медленно находил путь.
— Дай-ка мешок! — сказал он. — Умаялся, поди!
— Он тяжелый и вправду. — «Монах» учащенно дышал.
— Я пронесу, а потом возьмешь опять сам.
«Монах» протянул ему обеими руками свой саквояж. Леха не спеша повернулся. Потянул мешок на себя.
— Прости, пожалуйста, я сам! — враз передумал «Монах».
— Да брось! И в карман лезешь. Что в карман-то лезешь? Или я тебя граблю? Ведь разобраться — это мое. Причем тут ты?
Вдруг резко развернулся и ударил «Монаха». Ударил в узкую впалую грудь. «Монах» едва не упал. Невероятным усилием своего хилого тела удержался на ногах.
— Алексей, не становись зверем! — сказал он жалобно. — Мы всего вдвоем, и я гость на твоей земле. Будь гостеприимным!
— Гостеприимством задавить хочет! Ха-ха-ха!
— Пойми, они тебе не простят. Они не захотят тебя без меня. Старик мой отец!
— Тот, самый главный у вас?
— Да.
«Монах» вытащил пистолет, наставил его на Леху.
— Пойми, я стрелять умею! — крикнул он.
— Они меня не простят! — засмеялся Леха. — Спрячь эту дуру! Все равно загнешься без меня. Не вылезешь. Они же мне спасибо скажут! Вы волки похлеще других. Эх вы! Я-то бежал — отомщение гнало. Я, я… Эх, вы! Ходит такой же Козел, как ты, и ему хоть бы хны! А я… Следили! Подкараулили! И все за долляры! Вы за лишний рупь удавитесь! Я тебя тут утоплю — они мне благодарность выпишут, — больше же в пае им останется! Куда они меня снаряжают? На угон самолета? Не так?
— Да, Алексей. Я хитрить не стану. Все они подстроили. У них и в тюрьме свои люди, покупные. Если ты меня оставишь тут, тебе не сдобровать.
«Монах» так до конца и не осознал, почему упал. Что-то со всех сторон стало давить его. «Доигрался» — холодно выдохнул он из себя. Но стал молить и просить своего спутника:
— У меня есть мама. Она очень любит меня!
Леха вдруг увидел лицо Козла. Они не дали расправиться с ним!
— Ты, поди, ее сердце давно съел, такой хороший! — жестко выдавил он. — В темноте ищи своих!
27
…За сотни лет прожитой жизни никогда не волновался так Волов, как теперь, подъезжая к этому знакомому месту. Он увидел уставших, измученных людей, которые все последнее время не знали покоя: не сомкнули глаз ни днем, ни ночью. Они искали корм для этого большого стада. Ведь кто-то же должен быть другом у этих олешек!
Старый Хатанзей стоял чуть в сторонке от всех, а Наташа была около матери Васьки. Олени сгрудились, дрожали. Те, что стояли по краям, образовали живой заслон для слабых. Малыши были в середке. Крайние защищали и согревали других.
Собачки виляли дружелюбно хвостами, и Волову показалось, что они узнают его. И олешки тоже узнали его; большой, постаревший вожак, потянулся к нему мягкими своими губами и вроде так здоровался с ним. Волов обнял его.
— Почаюем, — наконец опомнился старик. — Что же мы стоим?
И вся семья пошла в чум.
Он взял стакан и без всякого вкуса отпил.
— Видишь, — сказал старик, — совсем один со своими олешками. Аэродром поставили, чаще летают ко мне. Но один. Алеша уехал на курсы, Васька… Ах, Васька! Что Васька… А Иван, твой солдат, учится теперь.
— Я ее люблю, отец, — сказал Волов. — Разве ты, отец, не поймешь этого?
Старик долго молчал.
— Ты сильный мужик. А Васька — худой, жалкий Васька, бедный Васька. Это не отец говорит — посторонний человек. Ничего нет у Васьки. Только это заставляет Ваську жить.
— А мне? Мне как быть?
— Ваня наш живет, он Светку любил, которая замуж за Маслова пошла, сказала мать. — Ваня уехал…
Старик перебил:
— Я с тобой, сынок, не спорю. Решите вы сами. Наташа! Наташка!
Она вошла в чум.
— Что, отец?
— Хочет тебя старшина от нас забрать.
Наташа потупила голову.
— Я давно тебе, отец, хотела сказать, что уйду от вас. Только не сейчас… Саша. — Поглядела твердо. — Когда вернется Алеша, я приеду сама. Они одни теперь не смогут управиться.
В чуме стало тихо, будто только что кого-то похоронили.
— Ой, ой, Наташа! — заплакала мать. — Как я тебя люблю! Ой, ой! Сон был тогда мой в руку! Добрый Лолгылын приходил к нам в чум…
Волов вышел на улицу, положил в нарты ружье и патронташ.
— Гляди, кто-то злой в краях наших, — предупредил старик. — Совсем рядом. У Родиона дочку украли.
Ладно. Ничего не интересно. Ладно. Наташа одна лишь стоит, одиноко стоит у чума… Стоит, стоит, стоит. Она придет. Придет. Обязательно придет. Ему без нее нельзя. Пропадет он без нее. Погибнет.
…Он увидел одинокого мужика. Мужик был тяжело нагружен, с удивлением глядел он на подъезжающего Волова.
— Здорово, — сказал мужик, и Волов подумал: «Где я его видел?»
Так они стояли друг против друга. Мужик ухмыльнулся и сказал:
— Чего глядишь? Помог бы. Еду к геологам. Везу… деньги. Премию раздавать.
В это время откуда-то из темноты снегов возникла крошечная фигура. Мужик глядел в ту сторону, забеспокоился.
— Гони, — приказал он, усаживаясь в нарты. — Ну! Это он… Хотел меня ограбить…
На какие-то доли секунды Волов поверил, и этого было достаточно. Мужик резко рванул хорей у него из рук.
— Убью, — заорал он. — Гони! И сиди — тихо!
Волов покорно кивнул головой и вдруг резко опрокинул на ходу нарты, он ударил ребром ладони в тугую шею мужика.
Потом он задыхался, долго потом кашлял, потом изворачивался, как его учили, и он был благодарен, что и этому его учила война. Он не помнит, когда руки мужика обмякли: то ли после того, как над тундрой что-то полыхнуло, то ли после того, как он что-то сделал с мужиком. Скорее всего, это произошло после того, как он вспомнил, где видел этого мужика. Да, да… Тогда проверяли документы, когда искали Алексея Духова… Тогда Волов вспомнил, как когда-то служил с ним недолго, всего два месяца…
Он аккуратно его связал. Делал это надежно. Когда пристроил его, повернул лицом туда, где увидел человека. Нарты и человек сближались. Острый взгляд Волова различил вскоре женщину, которая упрямо шла, наверное, к чумам Хатанзеева. Он не ошибся. Маша, наверное, очень удивилась, что на ее пути встал Волов. Молча подошла она к нартам, молча опустилась перед связанным человеком на колени.
— Дуак, дуак! — в голос закричала она. — Дуачок! — И стала хлестать его по щекам.
Духов давно пришел в себя. Он недоуменно поглядел на них.
— Что же ты наделал, что наделал! Я же верила… Верила!..
Маша била тяжелым кулаком нарты. Волов взял ее и стал неистово трясти:
— Хватит! Хватит! — крикнул он. — Хватит!
Через полгода, ранней весной, Васька Хатанзеев застрелил Волова прямо на пороге дома Маши-хозяйки. Говорят, перед этим Волов пришел с жалобой к начальнику почты Прошину. Тот готовился к зимней сессии. На столе чертежи, схемы, валялись лекало, линейки, карандаши. Прошин нагибался, хрустел костьми, шея у него была красная, весь он в напряжении, кончик языка высунут.
— И вкривь и вкось! — Все уходил от разговора с Воловым. — Лучше дров сто пудов заготовить! Наверное, тут и была монашеская обитель. — У Прошина лицо деревенело от усердия, большой лапой наносил новые пунктиры. Смотри, лес стеной стоит. А вот тут ручей. Филаретов называется. А здесь, пожалуй, будет Монахов кедрач, во-он там же — скала большая у реки… Вот тааак, мой милый! Мы, Сашок, здесь поставим город, хотя и чертить не особенно красиво чертим. А пока приколем к Монахову кедрачу ящик почтовый. Клади письмо каждый… Не затеряется! Вот тут станем копать первые траншеи под фундамент!
— Почему мои письма читает весь поселок? — Якобы спросил Волов. (Это жена Прошина рассказывала).
