Виктор Черняк - Выездной !
- Не боись, - уверил Мордасов, - это я так, на всякий пожарный случай, не жди Туза, он теперь после производства в звеньевые пьяного племени дисциплину блюдет, подтянулся, приползает за кредитами только по оговоренным дням. - Настурция, бледная еще и от гулянки предшествующим вечером, бледнела еще заметнее. Мордасов рассудил, что Притыка не хочет свои деньги доверять Тузу - знал Мордасов это тягучее чувство тревоги при расставании с кровными - и сунул ей трояками тридцатку, Настурция порозовела: или Колодец угадал причину бескровия в лице, или хмель вышел дочиста и молодое тело отдышалось, медленно приходя в себя.
В дороге Филин распространялся про страну, куда должен отправиться Шпындро, уныло, неточно, Игорь Иванович решил, что в школе по географии за Филиным числилась пара: начальник путался в обычаях, смутно представлял, где же и меж какими соседями расположилась уютно земля, поджидающая Шпындро.
Крупняков заехал за женой Игоря Ивановича на такси, при ее появлении вылез - наполовину лорд английский, наполовину барин русский, большой, не раздражающе медлительный, величавый в каждом жесте, веско роняющий слова, сопровождая их округлыми жестами.
Обед Крупняков задал в частном заведении, встретили их ласково, и Наташа по обращению поняла, что Крупняков здесь персона желанная и вес его, в смысле заискивания окружающих, как раз подстать его комплекции; усадили за стол, неуловимо отличающийся от других в лучшую сторону, официант, мелькая бесшумно, гнулся, как в фильмах про годы НЭПа. Обслуживали только мужчины, Аркадьева поразилась: значительностью лиц обслуга не уступала выездным дружкам мужа, и одеты так же, и причесаны достойно и аккуратно, отличия начинались с деталей - у всех на пальцах бугрились здоровенные золотые перстни, у одного седоголового, выглядывающего из подсобки, аж три перстня, галстуки у всех шелковые, дорогущие, таких и у мужа только два, а здесь вроде униформы. Мужчины содержатели заведения - чистые, промытые, знающие себе цену, с едва заметным налетом денежного бандитизма на лицах, глаза влажные, полны решимости постоять за себя. Вскользь оглядела присутствующих в зале: публика неслучайная в массе своей, таких людей встречала постоянно вокруг себя на отдыхе, такие же переполняли залы на просмотрах, престижных вернисажах, забивали ряды партера недоступных смертным концертов.
Крупняков свершил обряд заказа, склонился к Наталье, пересыпая словесные восхищения спутницей кинжальными взглядами по сторонам: все ли видят, что неоспоримо элегантная, породистая, по всем статьям дорогая, с ним?
Аркадьевой представилась, что и в самом деле за стенами не обычная московская улица, а Чикаго, веселые двадцатые годы: букмекеры, рекитеры, бутлегеры - обстановка густой, вязкой преступности; никто не повышал голоса, никто не допускал резких движений, как за границей в ресторациях для самых-самых. Официант, будто существовал только для Аркадьевой, склонялся к ней, вертелся то слева, то справа, всячески угождал и готов был броситься на рельсы под ревущий, напитанный скоростью и тоннами состав, лишь бы его клиентке было хорошо.
Крупняков великолепием мощной фигуры, облаченной в тысячный костюм, украшал зал, казался его самой выдающейся, привлекающей взоры частью. Ел Крупняков также картинно, как говорил и двигался, ни разу не звякнул прибором, куски мяса и салаты медленно уплывали в рот, шевелящий толстыми яркими губами. В зале пахло дорогим трубочным табаком, и запахи кухни не проникали в это святилище.
За соседним столом Наташа углядела сослуживца мужа не с женой, а с незнакомкой. "Едва заметно поприветствовали друг друга взглядами - тайна вкладов гарантировалась, и Аркадьева не испытала и намека на волнение, к тому же Шпындро привык к деловым контактам супруги и давно оставил попытки провести грань между деловым обедом и обольщающим. Наташе у гастрономов-частников нравилось, как нравилось и в других местах, невольно делающих каждого, в них проникшего, более значительным, пустые люди тучами слетались туда именно для срочного приобретения дополнительного веса в чужих глазах, и чем большие пустоты скрывались в их головах, тем ожесточеннее рвались такие в закрытые для других залы, вынуждающие к долгому штурму дома творчества, неприступные пансионаты. Себя Аркадьева к пустым не причисляла, у нее имелся социальный статус - она выезжала и этим все сказано, свобода сновать туда и обратно заменяла степени и звания; творческие достижения, инженерные озарения не шли ни в какое сравнение с принадлежностью к клану выездных; сам факт пересечения границ придавал ее персоне качество редкое и притягательное для других. Пустым редко выпадало принимать у себя таких сановников, какие сиживали за обильными столами четы Шпындро. Вложения в снедь оправдывали себя целиком, даже прижимистый Шпындро понимал, что щедрые застолья прорастут дополнительными возможностями, в текущий момент непредсказуемыми.
Крупняков подкладывал и подкладывал, роняя округлые, сальные суждения и давая биографические справки о каждом из присутствующих за столами в пределах досягаемости взгляда. Персональные портреты вырисовывались смешными, обличительными, дурно характеризующими жующих натурщиков; и Крупняков знал, что также беспощадно живописуют его самого, он мастерски подмечал отталкивающие черты, тасовал их как колоду карт и выдергивал в любом наборе рукой опытного фокусника.
После второго - куска нежнейшего мяса, обложенного воздушным гарниром, утопающим в фиолетово зеленых стебельках и листиках - Аркадьева решила, что поедет к Крупнякову на кофе, если тот предложит; Крупняков тоже знал цену разнообразным вложениям и после сокрушительного обеда предложил бы смотаться к нему непременно. Миг расчета приближался, и Крупняков выложил по левую руку пухлый бумажник; официант старался не встретиться взглядом с его блестящей поверхностью; случись такое - знал за собой неодолимую тягу к деньгам - совладать с инстинктом не удастся.
Крупняков поглаживал бумажник, как живое существо, и похоже сожалел, что у вместилища денег нет уха, чтобы почесать за ним.
Наконец официант изогнулся, вытянул шею, напоминая одновременно обозленно шипящего гуся и грифа, подкравшегося к падали - это могло означать только одно - пора рассчитаться. Крупняков медленно, будто преодолевая сопротивление, разломил бумажник, не под столом, не стараясь избавить спутницу от лицезрения чужих денег, но, напротив, совершил все так, чтобы пухлая пачка - вовсе не розовая из червонцев - а изумрудной зелени отпечаталась надолго в мозгу женщины. Официант склонился буквой гэ, и Аркадьева не поверила бы, если бы не видела сама: так гнулись только японцы в передачах по телевизору и слуги царские в сказках и фильмах про старину.
Прощание... По очереди подходили изумительные мужчины с перстнями и шелковыми галстуками, вылезающие из-за загадочных кулис, где по мнению возбужденной Аркадьевой могло твориться, что угодно: опиумокурильни, нанесение цветных татуировок, торговля младенцами, но никак - обыкновенное снование со сковородами и кастрюлями. Расставание прошло также многозначительно, как и приход: медленные движения, непонятные Наталье шутки, незнакомые фамилии и гангстерские улыбки, будто с мясом содранные с лиц чужеземных актеров и приклеенные намертво новым владельцам, зачатым в спальных районах бескрайнего города.
На улице ярилось солнце, ползли троллейбусы, оранжевые фигурки укладывали неизменный асфальт, ровняя катками дорожное полотно с такими страстью и постоянством, будто следом за ними шли другие, разрывающие его, украшающие ямами и рытвинами.
Такси с зеленым глазом по-кошачьи кралось вдоль тротуара и по тихоходности средства извоза становилось ясно: редчайшая удача - таксист высматривает добычу, а не наоборот.
Крупняков медленно приподнял руку и выставил ее на уровне живота, растопырив холеную кисть.
Даже не спросил, мелькнуло у Натальи, да и что спрашивать, лишнее, взрослые люди... И все же Крупняков превзошел все ее ожидания, уточнив на заднем сиденье, истертом тысячами задов: "Отвезти домой или как?"
Аркадьева положила ладонь на мощное колено ухажера и, глядя в стриженный затылок водителя, безмолвно улыбнулась: получилось или как...
Мордасов готовился к приезду гостей. Бабка недужила и восковое ее лицо напоминало о худшем.
Мордасов сварил бабке полкачана капусты, тщательно размял вилкой клеклые бледно-зеленые листы, обильно полил сметаной. Выставить, что ль, Шпына к чертовой матери? Упереть руки в косяк, вроде крестом забить входную дверь и стоять насмерть: что мне твой сродственник или кто он там... мне собственная бабуля важнее, понял, велел же не приезжать... Шпын станет дуться пай-мальчиком, поджав губы, и перекладывать пакет набитый до отказа из руки в руку, будто чиркая пластиковыми боками по глазам дружка. Предугадать содержимое пакета никогда нельзя заранее, тут-то и начинался искус Мордасова.
