Шарль Эксбрайя - Оле!… Тореро!
– Я попытаюсь что-то сделать… Не стану скрывать: у него один шанс из тысячи - пробиты кишечник и печень. Будем надеяться на его крепкое здоровье…
Сдерживая слезы, я подошел к моему старому Рафаэлю, который лежал тихо, и склонясь над ним, изобразил улыбку.
– К твоей коллекции шрамов прибавятся новые, Рафаэль!
Его глаза уже остекленели. Он попытался что-то сказать, и я приблизил ухо к его губам:
– Не понимаю… Не понимаю… дети… Ампаро… простите…
Я поцеловал его. Он умер прежде, чем анастезиолог приступил к работе.
Я вернулся за баррера, когда после терсио бандерильерос Луис и его товарищи работали с плащами. Марвин еще не вернулся. Дон Амадео задал единственный вопрос:
– Что с ним?
Вместо ответа я пожал плечами. Рибальта, казалось, был невероятно удручен.
– Вначале Гарсиа, теперь Алохья…
Я старался не оборачиваться в сторону Консепсьон, которая, как я чувствовал, внимательно следила за мной. Наконец, не удержавшись, я посмотрел на нее, и на немой вопрос лишь развел руками в знак бессилия. Я видел, как она поднесла платок к глазам. Когда товарищи подменили его, Луис подошел к баррера и стал рядом со мной.
– Как он?
– Он выкарабкается… Ему повезло: рог прошел совсем рядом с печенью…
Было видно, что Луис в это не очень поверил, но, как и я, предпочел на время не углубляться. Ему, прежде всего, нужно было подумать, как самому выйти целым и невредимым из этого последнего боя.
– Чертова тварь! Что скажешь, Эстебан?
– Да, но ты нормально управляешься с ней.
– Думаешь?
– Уверен. До сих пор ты все делал отлично. Бык прет напролом, и тебе достаточно следить за ним, чтобы не пропустить момента, когда он бросится. Будь осторожен с его левым рогом: он им чаще пользуется, когда проходит под плащом,
– Ладно… Должен признаться, что был не прав, когда не прислушался к твоим словам и не начал корриду с этого быка…
Впервые с тех пор, как Луис вернулся на арену, я прочел на его лице то, чего больше всего боялся - страх, и я отчетливо понял, что повторная карьера Вальдереса не состоится. Я настолько часто видел этот страх, что научился ощущать и определять его задолго до того, как его жертва сможет дать себе в этом отчет. У тореро вдруг начинает бегать взгляд, опускаются уголки губ, дыхание становится учащенным, движения происходят с секундным опозданием и ноги больше не держат его. Найдет ли Луис в себе силы, чтобы отказаться от выступлений, пока не произошел несчастный случай, который случится так или иначе, если он не станет выходить на арену с уверенностью в победе? Мне казалось, что только Консепсьон могла бы сломить его гордость.
Призывно зазвучали трубы.
Вальдерес посвятил быка своему другу, пикадору Рафаэлю Алохье, и этот знак внимания был тепло воспринят публикой. В этот раз фаэна с мулетой, показанная матадором, была чересчур быстрой, а предание смерти - не очень уверенным, но зрители простили ему, считая, что несчастный случай с Рафаэлем мог выбить его из колеи. Луиса проводили аплодисментами. Партия была выиграна. А мы надеялись, что пресса запомнит, в основном, его прекрасную работу с первым животным.
После выступления Луис изъявил желание пойти в больницу, и я вынужден был сказать ему о смерти Алохья. Это так глубоко его взволновало, что, вопреки изначальным намерениям, он захотел вернуться в этот же вечер в Валенсию и Альсиру. Мы ехали всю ночь. Дон Амадео сел сзади, рядом с телом пикадора Рафаэля Алохьи.
Час спустя, когда я в своей комнате завершал последние приготовления к отъезду, зашла Консепсьон.
– Что случилось с Алохья, Эстебан?
– Трудно сказать. Очевидно бык оказался слишком силен. Думаю, он выбил Рафаэля из седла. Не вижу другого объяснения. У него остались жена и семеро детей.
– Я вас предупреждала. Вы участвуете в ужасной игре. В молодости этого не понимаешь, привлекают только костюмы, аплодисменты, солнце… Значительно позже осознаешь, что существует жена, дети, больницы и, в конечном счете, нищета за этой сверкающей скорлупой, всем этим светом, где иногда приходится сталкиваться и со смертью.
– Консепсьон, нужно сказать Луису, чтобы он оставил корриду!
– Ты же знаешь, что это невозможно!
– Речь идет о его жизни.
– Он знал это, когда решил, вернее, когда вы вместе решили начать опять.
– Нет… До сегодняшнего дня с Луисом все било в порядке, но сейчас я понял, что все это осталось в прошлом!
– Из-за Алохья? Мой бедный Эстебан, ты же хорошо знаешь своего друга. Завтра он о нем даже не вспомнит: Луис не способен думать о ком-то, кроме себя.
– Консепсьон… Луис боится.
Она выросла около тореро и понимала что это значило.
– Ты уверен?
– Совершенно уверен.
– Хорошо… Я подумаю, что можно сделать, но… ты очень ошибаешься, если думаешь, что я имею над ним власть.
Она уже приготовилась выйти, как вошел Фелипе Марвин. Его лицо было враждебно.
– Не возмущайтесь, дон Фелипе… Я уже понял, что вы хотите мне сказать. Компания вынуждена выплатить страховку второй раз за пять недель. Конечно, для нее и, быть может, для вас, это тяжелый удар, но для Рафаэля Алохья он ведь еще хуже, не так ли?
Не говоря ни слова в ответ, дон Фелипе выложил передо мной на стол стремя. Я ничего не понял и поэтому спросил:
– Что это за стремя?
– Это стремя коня Алохья.
– А зачем вы принесли его мне?
– Чтобы вы посмотрели на ремень, которым оно крепится к седлу.
Я осмотрел ремень и не нашел ничего особенного.
– Ну, и что из этого? Он просто лопнул и…
– Нет!
– Как это, нет? Мне кажется…
– Нет, ремень не лопнул, дон Эстебан. Его надрезали!
– Что?!
– Его надрезали на три четверти потому, что прекрасно знали указания, которые вы дали Рафаэлю, дон Эстебан. Убийца знал, что пикадор должен был вложить в удар всю силу и противостоять ответному удару всем своим весом, и если в этот момент ремень лопнет, он наверняка будет убит озверевшим от боли быком! Отличный план!
– Но в таком случае…
– В таком случае, мы во второй раз сталкиваемся с убийством, замаскированным под несчастный случай!
Консепсьон издала легкий крик удивления, а я попытался взять себя в руки.
– Вы уверены в том, что говорите, дон Фелипе?
– Уверен!
– В таком случае, следует немедленно сообщить в полицию…
– Нет.
– Почему, объясните, пожалуйста?
– Потому, что для государственной полиции нет достаточных доказательств. Даже вы не заметили, что ремень был надрезан, так ловко это было сделано. А кроме того, у меня теперь личные счеты с убийцей.
– Если вы его найдете!
– Я найду его,- твердо сказал дон Фелипе.
С этого момента у меня появилась уверенность, что убийца проиграл партию. Консепсьон спросила:
– Но кто же мог желать смерти этого бедняги Рафаэля?
– Тот, кто убил Гарсиа, сеньора,
– Но зачем?
– Если бы я знал мотивы преступления, то давно бы уже нашел убийцу. Единственная вещь остается неоспоримой: преступник находится в вашей команде, дон Эстебан!
– Пока, слава Богу, это всего лишь ваше мнение!
– Подумайте сами: Гарсиа погиб потому, что ничуть не опасался того, кто налил ему кофе с наркотиком; Алохья погиб потому, что в точности следовал вашим указаниям. Кто мог знать, что Гарсиа во время приступов смягчал боль при помощи кофе? Кто мог знать насколько Алохья рисковал, выходя против такого сильного быка? Только тот, кто был в курсе всего этого, а лучше всех был осведомлен…
Он, в смущении, запнулся, и я завершил фразу за него:
– …Я, не так ли, дон Фелипе?
– Вы, дон Эстебан.
В голосе Консепсьон послышалось скорей удивление, чем уверенность:
– Но это же неправда, Эстебан?
– Спроси дона Фелипе.
Тот бросил в ответ:
– Мне кажется, я уже все сказал.
– Тогда, Консепсьон, спроси у проницательного дона Фелипе, как он объясняет мотивы моих преступлений?
– Вы удивитесь, дон Эстебан, но я их знаю. Все они сводятся к одному: к ревности.
– Как вам это нравится?! Я ревновал Рафаэля… Может быть, к его толстой Ампаро, с семерыми детьми?
– Присядьте, дон Эстебан… И вы тоже, сеньора, прошу вас. Я хочу рассказать вам одну историю. Вы готовы? Тогда начну: в Севилье, точней, в квартале Триана, жил-был один цыганенок, который любил только две вещи на свете: корриду и одну девочку, отвечавшую ему взаимностью. Дети росли вместе, и с каждым годом росло их чувство друг к другу. Об этом в Триане говорят до сих пор. Цыган подавал надежды в искусстве корриды, его первые выступления привлекли к себе внимание. Знатоки уже видели в нем тореро, равного самым великим, но никто не знал, что цыган ставил свою возлюбленную выше корриды…
Я внимательно слушал историю моих несчастий из уст человека, считавшего меня убийцей. Консепсьон склонила голову и, казалось, ничему не внимала.
