Андрей Воронин - Инструктор спецназа ГРУ

— Он что, ее сын? — негромко спросил Губин, кивая в сторону прихожей, откуда доносились глухие удары кулаком по двери и матерная перебранка.

— Какой, на хрен, сын, — отмахнулся Ковалев. — Сосед он ей, коммуналка здесь, понял? Компания блатных и нищих.

— Повезло старухе, — сочувственно вздохнул Губин. — Как же она с ним живет, с алконавтом этим?

— Это еще вопрос, кому больше повезло, — ухмыльнулся Ковалев. — Максимовна, чтоб ты знал, три срока отмотала от звонка до звонка. И не маленьких, заметь. Первейшая в свое время б…ь-наводчица была, по всей Москве о ней слава ходила. Она и сейчас еще — ого-го!.. Сама, конечно, уже не работает, стара стала, вывеска не та. Думаешь, зря наш Виля двери на ночь запирает? Ведь пьяный же, как зонтик, а граница на замке. Ты бы слышал, как они тут отношения выясняют — кто у кого чего попятил. Чистый цирк, никакого телевизора не надо.

— Да я слышу, — кивнул Губин в сторону прихожей.

— Это? Это у них самая что ни на есть мирная беседа, все равно как мы с тобой о погоде разговариваем.

— Ну да? — поразился Губин. — Во дают, блин. А Виля — это что, кличка такая?

— Не, — покрутил головой Ковалев. — Это ему мама с папой так удружили. Он у нас Вильгельм Афанасьевич, не хрен собачий. С таким имечком любая кликуха за счастье покажется.

Впечатленный обилием новой информации Губин хотел еще о чем-то спросить, но тут в кухне, по-прежнему качаясь, возник Вильгельм Афанасьевич. В трясущейся руке он судорожно сжимал полулитровую банку, закрытую пожелтевшей полиэтиленовой крышкой, в чертах его помятого лица сквозила целеустремленность.

— Отвоевал, — сообщил он, плюхаясь на свободный табурет. — Сейчас голову поправлю, тогда поговорим. А то я никак понять не могу — не то ты с напарником, не то у меня в глазах двоится.

Он пошарил глазами по столу, ища, во что бы налить, не нашел и, сорвав крышку зубами, сделал богатырский глоток прямо из банки. Его перекосило, он содрогнулся всем телом и зашелся в надсадном кашле, щедро расплескивая самогон из открытой банки.

— Ну и отрава, — просипел он, перестав кашлять и утирая заслезившиеся глаза тыльной стороной ладони.

— А по мне, так и ничего, — заметил Ковалев. — А, Колян?

— Нормально, — искренне подтвердил Губин, давно уже скучавший по продукту домашней выделки.

— Так вам-то она, небось, первача поднесла, а мне того, который на продажу, — пожаловался Виля. — Отравит она меня когда-нибудь, подстилка трухлявая. Не веришь, попробуй, — протянул он банку Ковалеву.

— Я, пожалуй, воздержусь, — отказался тот, — да и тебе советую. Ты уже прояснился?

— Мне, чтобы до конца проясниться, считай, неделю в проруби просидеть надо, — проинформировал Виля. — А может, и месяц.

— Да где ж ты летом прорубь-то найдешь?

— Так а я ж тебе про что… Первую помощь получил — и ладно. Говори, зачем пришел.

— Дело есть, Виля.

— Это понятно, что дело есть. Не на свидание же вы сюда приперлись. А то, может, Светку разбудить?

— Нет уж, Светку ты как-нибудь сам… Вообще, не пойму я, как тебя еще на баб хватает? Я бы помер давно.

— А это, начальник, секрет фирмы. Я, может, эликсир изобрел.

— Ложку ты, небось, куда надо, привязываешь, вот и весь твой эликсир, хохотнул Ковалев и внезапно сделался серьезным. — Ладно, Виля, шутки в сторону. Привет тебе от папаши.

— Это от Рябцева, что ли? Чего ему опять?

— Привет он тебе передает. И еще кое-что.

Ковалев, изогнувшись, глубоко запустил руку в бездонный карман галифе, достал Оттуда что-то и положил перед Вилей, для пущей убедительности подтолкнув это пальцем поближе к Вилиной руке. Губин разглядел, что это было обыкновенное колечко с двумя ключами — от квартиры, наверное.

— Пойдешь в одно место, — инструктировал Вилю Ковалев. — Хозяина по утрам дома не бывает — зарядку он в парке делает. Обычно час, а когда, говорят, и полтора. Зайдешь в квартиру…

— Погоди, — прервал его Виля. — А если дождик?

— А он в любую погоду зарядку делает, — успокоил его Ковалев. — Закаленный.

— Во дурной, — поразился Виля, но от дальнейших комментариев воздержался.

— Зайдешь в квартиру, — невозмутимо продолжал Ковалев, — надыбаешь укромное местечко — такое, чтоб он сразу не нашел, — и положишь вот это.

Он поднял с пола принесенный с собой пластиковый пакет и передал его Виле.

Виля немедленно сунул нос в пакет. Лицо его вытянулось, выражая крайнюю степень изумления.

— Это ж книжки, — растерянно констатировал он. — Ты что, начальник, в общество книголюбов записался?

— Записался, записался… Значит, положишь пакет и ходу оттуда. И не вздумай там по углам шарить. Узнаю — ноги вырву и другим концом в задницу вставлю. Дверь запрешь, ключи — мне или вот Коле. Ты все понял?

— Понял, понял, — сказал Виля. — Улики подбрасываем, начальнички?

— Не твоего ума дело. Делай, что говорят, и не вякай. И имей в виду: завалишь дело — ну, проспишь там или решишь, что погода неподходящая, — молись, козел. Не найдут книжки у него — найдут у тебя, не эти, так другие, и загремишь ты, Виля, далеко и надолго. А следом за тобой в зону весточка полетит: ссучился наш Виля, скурвился совсем, стучит он, падла, капитану Рябцеву, за денежку малую корешей продает — и этого он заложил, и этого, и вон того… И закопают тебя, Виля, в вечную мерзлоту, как мамонта. Живьем ведь закопают, Виля.

— Ладно, не пугай, пуганый уже, — буркнул Виля, отводя глаза. — Ну, чего ты наехал, как самосвал с дерьмом? Делов то на две минуты, все равно, что два пальца… это… обсморкать, а разговоров… Сделаем в лучшем виде, комар носа не подточит.

— Вот и хорошо. А дальше, значит, обычным порядком: звоночек по 02 и — как водится: имею, мол, сведения, что такой и сякой, проживающий по растакому адресу, замочил из корыстных побуждений старика букиниста Гершковича. Фамилию свою не называю, опасаясь, что вышеуказанный такой-сякой оборвет мне за это дело яйца… Кстати, забыл тебе сказать: если он тебя у себя на хате прихватит, он тебе не только яйца оборвет. Очень, говорят, серьезный мужчина.

— Эх, начальнички, — протяжно вздохнул Виля и надолго припал к своей банке, гулко глотая и двигая большим волосатым кадыком. Самогон тек по заросшим щетиной щекам, оставляя мокрые дорожки. — Вот смотрю я на вас, — продолжал он, отдышавшись, — и никак не пойму: чем вы от паханов отличаетесь?

— Формой одежды, — не задумываясь, ответил Ковалев, ничуть при этом не обидевшись.

— Ладно, — сказал Виля, со стуком ставя опустевшую банку на стол. Адрес-то есть у этого серьезного мужчины или мне с этими ключами всю Москву обойти?

Ковалев сказал адрес и заставил Вилю трижды повторить его, пока не убедился, что тот ничего не перепутает и сделает все как надо. Виля выпросил у Ковалева несколько сигарет и проводил сержантов до дверей. Заперев за ними замок и набросив цепочку, Виля вставил «Мальборо» в угол волосатого рта и, процедив: «Козлы, блин», — пошел на кухню искать спички. Ему до смерти хотелось добавить, но его кредит у Максимовны был давно превышен. Кроме того, он сильно подозревал, что, выпив еще немного, наверняка проспит предстоящее дело, подписав себе тем самым приговор: в том, что Ковалев говорил серьезно, стукач Виля не сомневался.

Расставшись с Вилей, сержанты спустились по загаженной лестнице, вторично спугнув давешнего кота, и сели в машину. Напоследок мазнув светом фар по исписанной стене и мокрым кустам, милицейская «девятка» вырулила со двора и покатилась в сторону Казанского вокзала — Ковалев и Губин рассчитывали до конца дежурства еще немного побороться с язвой проституции. Ковалев поудобнее откинулся на сиденье и, закурив, напевал: «Сын поварихи и лекальщика, я с детства был примерным мальчиком…», глядя из-под полуопущенных век на пролетающие мимо огни ночного города.

Глава 5

Забродов проснулся и сразу понял, что дождь, поливавший город всю ночь, и не думает униматься. Для того чтобы убедиться в этом, вовсе не обязательно было подходить к окну — хватило тупого монотонного стука капель по жестяному карнизу и этого особенного реденького полусвета, лениво сочившегося в квартиру с потемневшего, набрякшего влагой неба. Когда просыпаешься в такое утро, рука сама собой начинает шарить в изголовье кровати, нащупывая сигареты и спички, а вылезти из кровати труднее, чем совершить ночной прыжок с парашютом на невидимый в кромешной темноте лес. В такое утро только и остается, что поставить пепельницу на грудь поверх одеяла и лежать, лениво пуская дым в потолок и мечтая о солнечных днях, в то время как разум тщетно пытается вставить слово, в сотый раз твердя о том, что курить натощак не просто вредно, а очень вредно. Это происходит потому, решил Илларион, что такая вот погода в середине лета не имеет ничего общего с разумным порядком вещей. Вот потому-то разум и бессилен перед слепыми силами природы… В самом деле, что же это такое? Наказание какое-то, честное слово. Кара божья. Семь чаш гнева и семь казней египетских. Льет и льет, и ни конца этому, ни края.