Марсела Серрано - Пресвятая Дева Одиночества

Я выглянула в окно: ночь давно вступила в свои права; свежий ветерок бодрил. Огни раскинувшегося внизу города на какое-то время заставили меня позабыть, кто я и что тут делаю, но вскоре я почувствовала, что смертельно устала, и тут же возникло странное ощущение, будто К.Л.Авила окончательно взяла меня в плен.

Я еще долго читала, а рано утром, после нескольких часов сна, спустилась в вестибюль, выпила кофе, расплатилась, взяла такси и направилась на улицу Маседонио Алькала, где накануне, бродя по Сочимилько, приметила одну симпатичную гостиницу. Портье, наверное, еще спал, поскольку я заявилась ни свет ни заря, и ему пришлось делать видимые усилия, чтобы проснуться. Поскольку Рождество и Новый год остались позади, я не сомневалась, что найду свободную комнату, а цена ее, как я и предполагала, оказалась вдвое ниже той, что я платила в отеле на холме Фортин. Я усмехнулась, вспомнив, как огорошила своего бывшего мужа, когда после первой вылазки к акведуку разговаривала с ним по телефону. Он похвастался, что специально забронировал мне номер в этой гостинице, а я спросила: неужели он думает, что шеф станет оплачивать сотрудникам роскошные отели? Если бы Уго знал, в каких убогих комнатах мне приходилось ночевать… Но теперь наконец я буду платить столько, сколько положено человеку, выполняющему подобную работу, и жить к тому же в двух-трех кварталах от дома с голубыми стенами.

Действительно, от гостиницы я добралась туда меньше чем за пять минут. Дойдя до крошечной площади и прочитав внизу на кресте, что он поставлен в честь Сан-Педро де ла Пенья, я повернула направо и в начале улицы заметила керамическую табличку с каллиграфической надписью: «2-я улица Руфино Тамайо, прежнее название (с 1824 года)— улица Арок». Я не видела более пустынной улицы, чем эта, названная именем художника и выложенная камнем и брусчаткой; только какие-то черные птицы оживляли ее в этот ранний час, хотя, наверное, покой и тишина— ее постоянные обитатели. Я обратила внимание на маленькую желто-зеленую закусочную справа и не успела еще решить, где устроить наблюдательный пункт, как услышала шум мотора. Такси въехало на улицу, притормозило немного и остановилось у высоких стен. Через мгновение дверь открылась, и взору явился Сантьяго Бланко в той же льняной тройке табачного цвета и с тем же легким чемоданчиком. Поскольку синей сумки с надписью «Ганди» на сей раз у него не было, нетрудно было догадаться, что книги завершили свое путешествие в доме блондинки — «меня попросили, это для одной моей знакомой». Я не сомневалась, что он направляется в аэропорт (куда еще можно ехать в такой час?), и вдруг поняла, что это уже не важно, он меня больше не интересует, пусть едет куда хочет. По крайней мере, смогу снять этот нелепый наряд и освободить бедную голову от тесного парика. Я смотрела ему вслед и думала, что вряд ли когда-нибудь еще увижу улыбку, которая так мне запомнилась, хотя предназначалась другой. Его крупная голова с копной седеющих волос была видна, пока такси не скрылось из виду.

Я сижу на скамье у каменного фонтана, моего товарища по прошлому вечеру. Улица начинает просыпаться: вот мимо проходят каменщики, тихо переговариваясь и посматривая на меня; старая женщина открывает зеленую дверь под одной из арок акведука, беседуя сама с собой; еще одна, совсем древняя старуха, бредет куда-то с сумкой в руках. Я провожаю ее глазами и вновь всматриваюсь в голубой дом, но все мои старания напрасны, взгляд не может проникнуть сквозь стены, оберегающие тайну частной жизни.

Наконец в девять пятнадцать открываются даже и ворота, и красный автомобиль, похоже «хонда», задом выезжает на тротуар. В автомобиле сидит блондинка— опять в уипиле, на сей раз белом, — с двумя плетеными корзинками в руках и с интересом следит за маневрами мужчины за рулем. Затем появляется вчерашняя молодая индианка и начинает закрывать ворота. Женщина окликает ее, наверное, просит поехать с ней, хотя сначала, вероятно, это не входило в ее планы, недаром она взяла корзинки. Тут я вспоминаю рассказ об американце, который заговорил с сеньорой по-английски, и понимаю, что обычно они отправляются на рынок вместе, а отвозит их туда этот мужчина, который, несомненно, является шофером. Я просто сгораю от нетерпения: ведь в доме никого не останется, а это именно то, что нужно. Интересно, сколько времени у них займут покупки?

Спустя пять минут дверь послушно открывается под действием моей всемогущей «открывалки», как я окрестила инструмент, полученный в подарок от шефа.

При свете дня парк кажется еще более прекрасным благодаря бесконечным оттенкам и сочетаниям зеленого, но я не могу предаваться созерцанию красот и устремляюсь вглубь по длинной каменной дорожке, которая приводит меня к дому в колониальном мексиканском стиле, причем сугубо мексиканском, в чем убеждают многочисленные керамические украшения на стене и парадной лестнице. Дверь открыта, словно меня ждут, я вхожу и почему-то сразу вспоминаю о холстах, масляной живописи, выставке картин. Сначала я попадаю в длинный прохладный коридор, выложенный красной плиткой; красным же кирпичом заложено пространство между балками на потолке. Дом одноэтажный, все комнаты окнами выходят в парк. Как я заметила еще вчера вечером, он обычного размера; судя по дверям, здесь не больше трех комнат. Коридор упирается в столовую, которую я быстро окидываю взглядом, как и кухню, успев, однако, отметить, что она очень уютна благодаря квадратной форме и нарядной желтой керамике. В гостиной мое внимание привлекают две вещи. Со столика в углу на меня смотрит Пресвятая Дева Одиночества; отлитая из обычного гипса, она явно стоит здесь не потому, что представляет художественную ценность. Я рассматриваю ее черный покров с позолоченными вставками, треугольную фигуру, как у примитивных кубинских дев. В отличие от Пресвятой Девы Гуадалупской— основного символа мексиканского национализма, объединившего всех борцов за независимость, — у нее европейская внешность, это Богоматерь конкистадоров. Несмотря на величественный черно-золотой венец, вид у нее кроткий и спокойный, как у доброй подруги, способной утешить. В молитвенно сложенных руках она держит маленькие четки, не вылепленные, а настоящие серебряные, так и хочется унести их с собой и сохранить как амулет. Я вспоминаю легенду о том, как процессия горожан несла ее из базилики в собор, чтобы она попросила небеса смилостивиться, ниспослать на поля дождь и всяческую благодать. Вторая заинтересовавшая меня вещь — бутылка мескаля[38] на столе посреди комнаты, явно оставшаяся с вечера, и два стакана, охраняющие ее, словно верные стражи, голубоватые цилиндрические стаканчики-наперстки. Я представила себе Лусию Рейес и Сантьяго Бланко сидящими в этих мягких креслах, может быть обнявшись, пьющими мескаль, вбирающими в себя взгляды друг друга. «От любой беды — мескаль, и для радости — не жаль».

Но все-таки моя главная цель — спальня. Посередине— неубранная постель, светло-голубое покрывало, такого же цвета кресло, на нем валяется влажное оранжево-розовое полотенце. Понятно, что комнату еще не убирали, может быть, поэтому блондинка сначала не хотела, чтобы девушка ехала с ней. Мебели мало, но вся она выдержана в одном стиле. Напротив постели — прекрасный зеленый шкаф, украшенный мелкими, сделанными вручную рисунками. Его дверцы распахнуты, наверху стоит телевизор, ниже — видеомагнитофон с таким количеством кассет, будто здесь живет парализованный инвалид или фанат кино. (Насколько я знаю, все писатели как раз такие фанаты.) Немного освоившись в этой интимной атмосфере, я замечаю на тумбочке возле постели деревянную сирену-маму с детенышем на руках, нетронутый стакан воды и книгу с закладкой: Лусия Рейес читает «Семейное счастье» Льва Толстого.

Мое сосредоточенное и в то же время торопливое исследование внезапно нарушает скрип двери. Я сглатываю слюну и задерживаю дыхание. Издержки профессии, саркастически заметил бы шеф. Будь что будет — я выбираю зеленый шкаф и прячусь за его широкой спиной, съежившись и вся обратившись в слух. Это ветер, убеждаю я себя, поскольку в противном случае за скрипом должны были последовать шаги, а их нет, и задаюсь вопросом, что хуже: полная тишина или новый скрип. Наконец все стихает.

Тело от напряжения затекло, но я продолжаю поиски. Я обязана их продолжать.

Слева вижу открытую дверцу платяного шкафа и изучаю его содержимое. Это не занимает много времени, потому что он заполнен лишь частично. Из всех ящиков только в двух лежит нижнее белье, остальные пусты. Разумеется, я не собираюсь в нем рыться и сразу задвигаю ящики. У стены обнаруживаю большой чемодан, на вешалках же одежды совсем немного: туники, уипили, длинные юбки, какие носят индианки, накидки, сарапе. Вышивки поражают яркими, сочными цветами, напоминая оперение диковинной птицы, В углу — три сиротливые вешалки с европейской одеждой, кажущиеся случайными гостями, тем не менее я внимательно их рассматриваю. На первой висит длинное тяжелое черное пальто с мягким воротником, имитирующим мех какого-то дикого животного. Достаточно взглянуть на него, и сразу становится ясно, что надевали его редко, и немудрено: оно было бы гораздо уместнее там, где царит дикий холод, например в русских степях, если бы наша блондинка вздумала туда отправиться. Однако, засунув руку в правый карман (левый оказался пустым) и обнаружив там смятый чек из «Дьюти фри» аэропорта Кеннеди, я вспомнила, что в Нью-Йорке иногда тоже бывает очень холодно. На двух других висят костюмы из тонкой шерсти, черный и бежевый, какой-то неизвестной фирмы. То же и с обувью: среди сандалий и альпаргат[39] обнаруживаются бежевые туфли на каблуке и черные кожаные сапожки. Кажется, они попали сюда случайно из того времени, когда их хозяйка вынуждена была одеваться по всем правилам. Но в любом случае в пристрастии к модным тряпкам ее не обвинишь.