Екатерина Гринева - Сердцеед, или Тысяча и одно наслаждение
– Ритка! – услышала я сзади отчаянный голос.
– Что?
– Ты изменилась.
– Мерси за комплимент.
– Ты… так изменилась!
Я положила букет на стол и вспомнила, что не знаю, где ваза. Я никак не могла вспомнить, куда я могла ее подевать – единственную вазу в моем доме, доставшуюся мне по наследству от бабушки, как и сервиз.
– Не знаешь, где ваза? Поставь в банку.
– Очень здорово! Цветы в банке.
– Не парься!
И вот это небрежное «не парься» меня доконало. Я непременно захотела найти вазу, чтобы у меня все было правильно, так, как надо.
– Один момент.
Ваза отыскалась в ванной. За бельевым баком. Я помыла ее и налила воды. Игорь по-прежнему стоял в кухне, и немецкие идеальные ботинки сверкали нестерпимым блеском.
После того как цветы были водружены в вазу, я обернулась к нему.
– Чай, кофе?
– …Виски, коньяк? – подхватил он. Ему все время хотелось перейти на дружеский тон, а я упорно не хотела поддаваться.
– Значит, кофе, – подытожила я. – Ноу проблем.
Кофе варился в турке, ботинки по-прежнему резали глаза.
– Игорь! Тапочки в коридоре – раз, и ты запаришься в куртке – два.
Он встал ни слова не говоря и пошел в коридор. Я провела по волосам рукой – опасная встреча с опасным человеком из прошлого. Столько раз я прокручивала ее в уме – даже не сосчитать. И чего там только не было в моих фантазиях, в каких только декорациях мы не встречались. И в шикарных ресторанах, и на природе весной, когда сквозь рыхло-черную землю пробивалась трава, как в старых наивных фильмах, где пелось «все стало вокруг голубым и зеленым», и в кафе на высоте, в модных сейчас лифтах, когда внизу вся Москва как на ладони, а мы стоим у парапета и непременно дует сильный ветер, мои волосы развеваются и остервенело бьют по лицу, и небо сумрачно-грозовое, в тон нашему решительному объяснению, когда я слышу такие нужные и долгожданные слова «я вернулся к тебе, ты у меня самая любимая и единственная». Все это было прокручено в голове сотни, нет, миллионы раз. Как надоевший, но любимый фильм, когда знаешь каждый кадр, каждую реплику героев и все равно смотришь его с замиранием сердца.
И сейчас все было не так.
Неправильно.
Ни природы, ни грозового неба, ни ресторана с пожилым тапером, устало играющим Вивальди или Бетховена. Есть моя квартира, я, невыспавшаяся, с тяжелой тупо-сонной головой и с кучей проблем.
И человек, о котором я столько мечтала, сидит напротив меня, но мне уже все равно.
Или почти все равно.
Что-то было неправильным.
Что-то не срасталось.
Куртку он снял; под ней обнаружился тонкий кашемировый свитер кофейно-шоколадного оттенка, который ему чертовски шел. А вот ботинки он так и не снял.
Кофе натужно забулькал и полился через край.
– Кофе! – ахнула я. – Плита…
– Ничего страшного, – бодрым голосом сказал Игорь. – Плиту всегда можно помыть. Ну хочешь, я сейчас это сделаю.
– Не надо, – неожиданно испугалась я, представив, как его ослепительно-белые манжеты будут порхать над плитой в коричневых разводах.
– А что здесь такого…
– Сиди уж!
Я поставила чайник и оперлась руками о стол. Между нами стоял букет, и Игорь решительно сдвинул его к окну.
– Так лучше. А то я тебя толком не могу разглядеть.
Мне не хотелось, чтобы меня разглядывали, и поэтому я уставилась в окно.
– Волосы стала красить в темный цвет. Зачем?
Вопрос повис в воздухе. Черный цвет – это образ решительной роковой женщины. Это тебе не легкомысленная блондинка из вечных анекдотов. Это – стремительная бизнесвумен, сметающая всех и вся на своем пути. Как танк или джип-вездеход.
– Так надо.
– Кому? Ритка! Я тебя не узнаю, честное слово. Сидишь здесь и комедию какую-то ломаешь. Я страшно рад тебя видеть, а ты…
Он потрогал мою руку.
– Ты вообще в себе?
– Я в себе. – Неожиданно я почувствовала прилив здоровой злости. Приступ накрыл меня с головой, и я стиснула зубы, чтобы не заорать во все горло. – Ты ни о чем не беспокоился, не правда ли? Ты свалил в свою сытую благополучную Германию, бросив жену с ребенком, и ни разу не позаботился о них. Ни разу. Динка горбатилась на трех работах, чтобы только твоего сына прокормить. А ты даже ничем не интересовался. Все тебе по фигу было в твоей Германии.
– Да не моя она. Это во-первых, что ты заладила – «моя Германия», «моя Германия». А во-вторых, я интересовался. Еще как. И с Динкой перезванивался.
– Как перезванивался? – ахнула я. – Что ты такое говоришь?
– Что слышала. Звонил и спрашивал, как дела, и все такое. И я был в курсе Данькиных дел. Ты что, не знала? Когда ты стала говорить об этом, я подумал, что ты меня подкалывашь, злишься, ну и все такое…
…И моя распрекрасная подруга ничего не сказала об этом – о звонках Игоря и о том, что он объявлялся? А мы-то дружно считали его негодяем, пропавшим без вести, дружно кляли и ругали на чем свет стоит. А потом так же дружно замолчали и больше тема «Игорь» в наших разговорах никогда не поднималась, мы старательно обходили ее, как мертвую птицу на асфальте, и никогда эта тема не проскальзывала в наших разговорах. Никогда. А оказывается, Игорь звонил и спрашивал о сыне.
– Так что я не классический негодяй, к твоему сожалению, и не отец, бросивший ребенка. И деньги я им посылал, – скучным ровным голосом сказал Игорь. – Только не говори, что ты этого тоже не знаешь, и я самый последний подонок, слинявший в сытую Германию. Так ты, кажется, выразилась.
Я закрыла глаза. Если бы Динка была рядом, я бы спросила ее, зачем она так легко, так виртуозно лгала мне все эти годы? А главное – почему? Звонить подруге при Игоре было неудобно, хотя много вопросов вертелось на языке, и страшно хотелось задать их Динке. А еще больше увидеть при этом ее лицо, что она скажет и как отреагирует на мои слова.
– А ты не врешь? – спросила я за неимением лучшего.
– Как ни странно – нет, – весело ответил Игорь. – И вообще врать я не очень люблю, да и не умею. Как ты помнишь.
Это была чистая правда. Врать Игорь не умел и не любил. Он сразу выдавал себя, как подросток, впервые закуривший сигарету и попытавшийся скрыть это от взрослых. Вранье Игоря обнаруживалось моментально, оно было написано на его лице, в темных глазах, в губах, которые сразу сжимались, словно не хотели больше говорить.
– Я тебя сильно удивил? И Мишку я на работу недавно устроил. Он мне жаловался, что без работы сидит. Я его определил в фирму, где работает мой знакомый.
Я стиснула голову руками. Мишка… на новой работе… внезапные деньги, Анечка Ермолаева и клуб «Эдем»… Все во мне визжало, ухало, вертелось, но ничего путного на ум не приходило. Хоть тресни… А Мишка говорил Динке, что с работой помог бывший одноклассник. Стыдно было признаться, что помог бывший муж жены?
– Тебе плохо? – добивал меня Игорь. – Выпей воды и успокойся. Или давай я тебе сам кофе заварю.
Обреченными глазами я смотрела, как он сыпет в чашку ложку темно-коричнего кофе и льет туда крутой кипяток, и брызги летят в разные стороны.
– Сколько класть сахара?
– Ложку, – безжизненным голосом ответила я. – Ровно одну ложку.
Он снова сел напротив меня, закинув ногу на ногу.
– Тебя Динка обманывала, – внушительно сказал он. – Осталось выяснить зачем. Ведь вы с ней заклятые подруги. Как шерочка с машерочкой.
– Это тебя уже не касается.
– Не касается. Разбираться во всем этом тебе. А я здесь как случайный прохожий. И в ваши отношения с Динкой лезть не собираюсь. Слушай! – сказал он небрежным тоном. – Оставь мне свой мобильный телефон. Твой домашний у меня есть. А то каждый раз караулить тебя…
В груди что-то екнуло.
Я продиктовала телефон.
И на секунду прикрыла глаза. Все было странно, до жути нереально. Когда сбываются самые смелые из твоих снов, первая реакция – этого не может быть, вторая – легкое разочарование. А вот третья…
Приоткрыв сначала один глаз, потом – другой, я уперлась в тяжелый взгляд Игоря. Так смотреть мог только он – тяжело, мрачно и вместе с тем от этого мрачного прямо-таки фаустовского взгляда что-то таяло в груди и наливалось умопомрачительной сладостью, смешанной с холодом. Это все было как кубики льда в клубничном коктейле. Или как лед на обнаженной разгоряченной коже.
– И что? – спросил он, не отводя от меня взгляда.
– Ничего.
Он взял мою руку и поднес к губам. Внутри было любопытство, смешанное с удивлением, и еще взгляд, обращенный внутрь… себя. Я внимательно прислушивалась к своим реакциям: ударит ли в уши набат, колокол чистого медного литья, как когда-то, и небесный звон польется ли в уши, и я оглохну ли и ослепну на время, и перестанет ли все существовать, оставив только меня и его в этом огромном и вместе с тем таком маленьком мире, низведенном до нас двоих, до наших тел, которые никак не смогут насытиться друг другом, а новые ласки будут предвещать новый виток блаженно-обморочного состояния, еще одно восхождение на запредельные вершины…
