Лилия Беляева - Игра "в дурочку"
— Да.
— И как же? — почти иронично. — Жить?
— Ну… попробую… Меня пока только на месяц… Я в Москве ничего не знаю… Я из Воркуты…
Нина Викторовна не проронила в ответ ни слова. Она вертела на пальце золотое колечко и в упор, почти бесстыдно рассматривала меня. Я же под её взглядом все больше сутулилась… Мне казалось что бесправная в московских условиях Наташа из Воркуты именно так должна себя вести… И уж совсем не по сценарию, а из настоящего страха быть опознанной старалась смотреть в пол, а не в глаза этой явно неглупой тетеньки, которая свое заурядное личико с длинноватым носом и небольшими серыми глазками сумела с помощью всяких косметических ухищрений превратить почти в произведение искусства. Особенно удачно она прорисовала именно глаза и брови. Впрочем, и губы, от природы узкие, сумела с помощью обводки и темно-розовой помады превратить в искусительный бутон…
— А где же вы поселились… живете? — наконец, подала она голос, подняла вазочку с веткой белой сирени, поднесла к лицу, понюхала.
Я очень, очень смутилась. Возможно, даже переиграла и не без труда выговорила:
— Пока… тут один знакомый… он по командировкам… вот у него… он приезжал к нам в Воркуту…
— Молодой?
— Почти, — прошептала я, низко, повинно наклоняя голову. — Тридцать семь лет…
— Вот как… Вот, значит, как…
Закончила Нина Викторовна насмешливо-ободряюще:
— Ничего не поделаешь, милочка! Когда не живешь, а выживаешь — не до жиру… Женская гордость только в романах хороша и к месту. А позволь узнать, почему не замужем?
— Была.
И с воодушевлением пересказала кусок подлинной Наташиной биографии. Он как с армии пришел, ничего был, нормальный. Ну а как в шахте стал — как не пить? Если все у них там пьют… Я с ним два года промучилась… Шел пьяный в метель, а на него бульдозер… Погиб.
— И ребенка не успела родить?
— Нет. Не хотела. И мать не велела. Он же пьяный когда — бил меня…
— Все хорошо, что хорошо кончается, — заключила главврач. — Видно, мать у тебя толковая женщина.
— Она у меня все понимает…
— Ну что ж, красавица, — вздохнула Нина Викторовна. — Мало кто из русских, российских женщин знает, что такое женское счастье. Не ты первая, не ты последняя. Но надеяться надо… Как без надежды? Вдруг ещё и встретится человек, который тебя полюбит, и ты его, и все будет как надо… Небось, так думаешь: в Москве парней много, авось повезет?
— Ой, правда! — поспешила я согласиться, благодарно глядя женщине в глаза. — Это у нас в Воркуте пьянь на пьяни, а здесь всякие… Улицы полные… Метро…
— Если приоденешься, — она критически оглядела меня с ног до головы, ну хотя бы через секонд хэнд, где подержанная одежда продается за пустяковые деньги, — поднимешь себе цену. Женщине нельзя сдаваться ни при каких обстоятельствах. Она должна всегда иметь вид.
Имела ли я право подозревать эту рассудительную даму в злодействе и зачислять в людоедское племя умба-юмба? Она смотрелась так хорошо, так уместно за полированным столом, вся в белоснежном, отглаженном, с белой же шапочкой чуть набекрень, пахнущая хорошими духами… И как же трогателен этот стеклянный кувшинчик с веткой белой сирени поблизости от её длинных пальцев хорошей формы с аккуратным бледно-розовым маникюром… Да как же она, такая, могла быть причастна к темной истории с гибелью актрисы Мордвиновой при пожаре?!
Но вот в чем я, Наташа из Воркуты, утвердилась после этой беседы: мне надо всячески, не сбиваясь, тянуть именно на образ сбитой с толку, растерянной и вполне безобидной провинциалки, которая нуждается в советах, утешении и вообще в покровительстве. Женщины, любые, очень любят чувствовать свое превосходство над особями своего пола. Им, многим из тех, у кого и своя судьба не сложилась, как бы в радость, что другой ещё хуже, потому что можно с высоты собственного опыта и неблагополучия поучить жить, «раскрыть глаза» и прочая, и прочая…
Вероятно, оттого, что дурочку непутевую сыграть куда легче, чем, положим, Софью Ковалевскую, я настолько оказалась «в роли», что сестра-хозяйка, полная, грудастая Анна Романовна, расспросив меня прямо в коридоре, откуда, почему, и услыхав историю печальную, неказистую, поглядела критически на мои истоптанные туфлишки, заявила решительно:
— Айда ко мне, горе луковое!
Привела в комнатенку с зарешеченным окном, где на полках лежало в высоких стопках чистое постельное белье, шерстяные одеяла одинакового бежевого цвета, а посреди стояла гладильная доска на алюминиевых ножках врастопырку.
Анна Романовна, тяжеловато дыша, наклонилась, вытащила с нижней полки белые босоножки на танкетке, кинула мне:
— Меряй! Мне не подходят. У меня ноги после ночи пухнут.
— А… а сколько стоят, Анна Романовна?
— Сдурела! Бери и надевай! И зови меня попросту тетей Аней.
Ну и попробуй после этого верить собственным глазам, которые всего несколько дней назад видели, с какой хищной поспешностью эта самая добродушная, сдобная тетя Анечка выискивала в углах комнаты погибшей актрисы возможные сокровища, хватая то то, то это…
— Чего нам-то манерничать друг перед другом, — продолжала она поучать меня. — Ты с Воркуты, я тоже… не с Красной площади, издалека… Беглянки и есть беглянки. Меряй, меряй, не тяни!
— Но как же… — переминалась я в надежде, что тетенька разговорится ещё больше и я получу добавочную информацию. — Вы, наверное, покупали, деньги платили…
И она не удержалась, её моя медлительность в принятии разумного решения окончательно допекла:
— Дурочка! — обозвала беззлобно. — Куда ты пришла работать? К старикам старым. Сколько платить тебе будут? Гроши. Одно удобство — старики не вечные, помирают, а ихние одежки остаются. Или ты брезгуешь? Так протри, вот тебе перекись разведенная, они же новые, от артистки остались…
— От самой настоящей артистки?! — изумилась я, всовывая ногу в босоножку.
— А то от какой же! — горделиво отвечала тетя Аня. — От знаменитой Мордвиновой! Слыхала, небось?
— Да, вроде, нет…
— Ну темнота! Про саму Мордвинову не слыхала? В прошлые годы её фотографии по всем кинотеатрам висели. Что глазки, что губки что бровки красота! А на щечках ямочки. И волосы хороши были — такая раскудрявая! В киосках открытки продавали, где она улыбается. Красиво пожила… не то что мы, рядовые. Только кончила худо, хуже некуда. Она у нас тут сгорела, бедная…
— Как сгорела? — ужаснулась я. — Вся сгорела? А как же босоножки? Они отдельно от неё были?
— Отдельно. Подошли? Ну и носи. А много будешь знать — скоро состаришься.
— Так ведь интересно… — играла я кромешную дуреху. — Как это в таком красивом доме можно сгореть? Дом-то не сгорел!
— Помолчи! — приказала тетя Аня. — Радуйся, что босоножки подошли. Надо же, вторую такую на мою голову…
— Тетя Анечка, — я подскочила к ней, приобняла, чмокнула в пухлую щеку. — Спасибо вам! Ой, как они мне по ноге! А какую «такую» на вашу голову? Тоже дурочку, вроде меня?
— Тоже, — улыбнулась, удовлетворенная женщина. — Тоже ни тебе постоянной московской прописки, ни средств для жизни, а так — бедолага. Но ничего не скажу — работает на совесть! Не сует нос, куда не надо! Зина из Ферганы. Молодая, моложе тебя даже…
— Уборщица?
— Ну! У нас тут, если и кухонных взять, почти весь Советский Союз. Как это раньше-то говорили — интернационал.
— Вот смешно!
— Ну глупая ты какая! — осерчала тетя Аня. — Чего смешного? С какой радости люди с насиженных гнезд сорвались? Все побросали и к Москве прилепились крайчиком? Большие у них тут права, что ли? Спасибо Виктору Петровичу, директору нашему, всех бедствующих пригревает… Вот и тебя взял, не шуганул… Тоже пожалел, значит.
Тут в окно я увидела серый пикап с синими буквами на боку «ДВРИ»… И меня дернуло спросить:
— И что… и вон тот парень, шофер, тоже не московский?
— А что? — тетя Аня сурово сдвинула крашенные черным брови. — Тебе-то что?
— Так ведь… — промямлила смущенно, — парень же… у него вон какие брови…
Тетя Аня ладонью шлепнула меня по попке:
— Уже и брови углядела! Да не про тебя он, не про тебя! Сразу говорю и не надейся. У него жена есть, красивая бабенка, наша кондитерша Виктория. С ней не всякая сравнится. Даже наша Ангелина, отдел кадров, рядом с ней как доска… У Виктории всего много — волос, грудей, задок загляденье одно. Им с Володей счастье привалило. Дачу Мордвиновой получили. То все где-то по чужим углам, снимали, деньги тратили. Теперь целая дача… да в сосновом лесу… Плохо ли?
— Целая дача?! А за что?! Кто подарил-то?! — изобразила я как бы сверхизумление. — Вот бы и мне…
— Ой, тебе! — тетя Аня рассмеялась, продемонстрировав где свои, где золотые зубы. — Он-то мастер на все руки! Он тебе и шофер, и сантехник, и куда ни пошли — вовсе безотказный. Вот ему и досталась дача Мордвиновой…
