Джеймс Олдридж - Джули отрешённый
– Тебя это не касается, – был ответ, – и нечего заводить этот разговор.
Я нисколько не обиделся.
– Знаю, что не касается. Но, похоже, тебе это вовсе не на пользу.
– А почему это должно быть мне на пользу? Что ты болтаешь?
Но я не собирался так просто сдаваться.
– Потому что в джазе ты только даром тратишь время. Сперва я думал, тебе это поможет. Но я ошибся.
– Одно другому не мешает, – сказал он, медленно повернулся на бок и словно забыл о моем существовании. Потом взял старую тетрадь, что лежала у подушки, положил на комод, похожий больше на обыкновенный ящик.
– Ты старые тетради выбросил?
– Некоторые выбросил.
– А какие-нибудь у тебя еще остались?
– Сколько угодно.
– Не выбрасывай, – сказал Джули. – Отдай мне.
– Но ведь они почти все исписаны.
– Неважно, – сказал он.
Я наклонился и взял тетрадь. На полке пониже лежало еще штук шесть, а на последней полке, в самом низу, наверняка стоял горшок. Уж такой это был дом, тут непременно должен быть горшок, так же неизбежно, как серые стены и неистребимый запах лука, – и Джули наверняка ненавидел этот горшок, как ненавидел все, что выдавало стороннему глазу, как он живет.
– Не трогай, – вдруг сказал он.
Я листал тетрадь, почти не глядя, но его слова будто подтолкнули меня, и я посмотрел на страницы. Они сплошь были исписаны школьными упражнениями, но поверх шли линии – вертикальные, не горизонтальные, – и сразу стало ясно: это нотные записи по странной системе Джули: казалось, вверх по лестнице взбираются сотни человечков.
– Положи на место, – резко сказал Джули.
Я отложил тетрадь, теперь я понимал, что и остальные тетради заполнены тайной алгеброй Джули, сложной музыкальной математикой его изобретения.
– Почему, черт возьми, ты не научишься записывать музыку, как все люди? – спросил я.
В ответ Джули лишь заложил руки за голову.
– Если б ты правильно писал ноты, – продолжал я, – другие тоже могли бы разобраться в твоих сочинениях.
Слишком поздно я понял, что довод мой был весьма неудачен. Джули стал бы охранять свою тайну от любой помощи, от любого совета, любого стороннего глаза, пусть одобрительного, от любого вмешательства. Вторжение означало для него гибель – это мне еще предстояло узнать.
– Ты спятил, – сказал я.
Джули молча, терпеливо меня слушал, а я знай корил его и уговаривал до тех пор, пока не появилась миссис Кристо с жестяным подносом – она принесла две чашки чаю и тарелку пирожков с мясом, каждый сбоку чуть подгорел. От них пахло жиром, но все равно у меня слюнки потекли.
– Вот, угощайтесь, – сказала она вполголоса, чтобы не помешать, и поставила поднос на кровать между нами. – Я положила тебе три полные ложки сахару, Кит, и если захочешь, принесу еще пирожков.
– Больше двух мне не съесть, миссис Кристо.
– Тут всего-то по два!
Не хотелось омрачать ее неожиданную радость.
– Ладно, – сказал я. – Можно и еще парочку.
– И, пожалуйста, Кит, заставь Джули тоже съесть пирожок. Он почти ничего не ест.
Она вышла, и я пододвинул тарелку поближе к Джули. Он взял пирожок и через силу принялся жевать. А второй протянул мне.
– Сунь в карман и отдай Скребку, – сказал он.
– Я возьму для него дома какие-нибудь объедки.
– Он любит мясной фарш, – настаивал Джули; наверно, он вовсе и не любил эти пирожки и ел их, просто чтоб не огорчать мать. – Поставь поднос на пол.
Я поставил поднос на пол, и Джули осторожно приподнялся.
– Не трогай меня, – сказал он, когда я наклонился, чтобы ему помочь, – я и сам могу сесть.
– И завтра уже пойдешь на работу? – сказал я.
– На той неделе пойду. Я засмеялся.
– Когда увидишь Дормена Уокера, спроси, возьмет ли он меня назад недели через две.
– Да тебе буханку хлеба и то не поднять. Посмотри на себя. Тебе и до двери-то не дойти.
Джули никогда не защищался и теперь просто не стал больше об этом говорить.
– В общем, Кит, мне нужны старые тетради, – продолжал он, – так ты принеси.
– Ладно, – сказал я и встал, собираясь уйти: он здорово устал, хотя старался не подать виду.
Миссис Кристо принесла мне еще четыре пирожка, завернутых в бумагу из-под масла, и уже у двери во двор спросила, когда я приду опять.
– Пожалуй, в воскресенье днем, – ответил я. – Это удобно?
– Конечно, удобно, Кит, милый. И, пожалуйста, скажи другому его другу, хорошо? Ты ведь знаешь, о ком я, – шепотом прибавила она.
Я отворил дверь, но она удержала меня, обхватив своей прекрасной рукой, и спросила:
– Он ведь лучше выглядит, правда? Как, по-твоему?
– Наверно, лучше, – ответил я. – А все-таки почему бы вам не вызвать доктора, миссис Кристо?
– Но ведь ему лучше, Кит.
Я вывернулся из-под ее теплой руки и повторил, что в воскресенье приду.
– Мы будем тебя ждать, – сказала она, стоя в дверях, – так уж ты приходи.
– Приду непременно, – пообещал я.
Я уже решил, что в воскресенье приведу с собой Бетт Морни.
Говорить об этом с Бетт по телефону мне не хотелось: телефонная станция была у нас главным источником сплетен. И потому я просто зашел к Бетт в четверг после работы. Она готовила отцу чай и одновременно просматривала свои аккуратненькие учебники. Я подсел в кухне к столу, покрытому накрахмаленной скатертью в синюю и белую клетку, и рассказал ей про Джули. И предложил пойти к нему вместе в воскресенье, если только она может оторваться от своих увлекательных занятий.
– А ты говорил ему, что я приду?
– Нет. Но на твоем месте я не стал бы об этом беспокоиться.
Я уже твердо решил, в лепешку расшибусь, а постараюсь вернуть их прежнюю дружбу, я понимал: Джули совсем измучился душой и телом надо его вызволить из беды.
– Все-таки боязно, а вдруг он не хочет меня видеть? – сказала она.
– Раз уж ты придешь, все будет в порядке, – сказал я.
– Надеюсь, Кит. Он так болен, я ни за что не хочу его огорчать.
Меня одолевало любопытство: доходили до нее дурацкие слухи про танцульки, и про Джули, и про Норму Толмедж? Я взял и спросил ее.
– Джоан Эндрюс писала мне в Бендиго, – ответила Бетт. – Она писала, что болтают про Джули, будто он напивается пьяный, и играет в джазе, и хороводится со всей этой непутевой компанией.
– И ты поверила?
– Да.
– Поверила?
– Да, но только я знаю, у Джули это все по-другому. Совсем не так, как про него рассказывают.
– А почему он связался с этой бражкой, понимаешь?
– Ну, Джули разве поймешь, Кит? Я, во всяком случае, не понимаю.
– Он не напивался, – сказал я.
– Ну, это-то я понимаю.
– А все остальное правда.
– Вот как?
– Что толку скрывать, Бетт.
На минуту она, видно, растерялась и не знала, что сказать. Потом засмеялась.
– Ты всегда так, – сказала она.
– Как так?
– Всегда всех испытываешь, правда?
– Тебя я не испытываю.
– Нет, испытываешь, – сказала Бетт. – Ты ко всем относишься подозрительно.
– Я?
– Ты. В сущности, ты ведь никому не доверяешь, разве не так?
Да, самая простодушная наша девушка из бутона превращалась в настоящий цветок, а ее мысли и чувства были всем открыты.
– Должно быть, это наш город виноват, Бетт, – сказал я. – Наверно, я просто хотел поглядеть: а вдруг толки про Джули тебя напугали?
– Не говори глупостей!
– Ну и прекрасно, – сказал я уже с порога. – У нас же город страх какой нравственный, так что не взыщи, я хотел проверить. Жду тебя в воскресенье в три у его дома.
– Я приду, – сказала Бетт.
Теперь мне надо было увидать еще одного человека, не хотел я, чтоб он плохо думал о Джули. Надо было рассказать Билли, что Джули свалился, пускай не думает, будто Джули взял да и подвел его. И хотелось узнать, как Билли и его «Веселые парни» обходятся без Джули.
Билли грузил смолистую древесину на старый белый грузовик с цепной передачей и, услыхав, что Джули болен, удивился.
– Очень болен, – подчеркнул я, – воспаление легких.
– Черт возьми, Кит, а я и не знал, – сказал Билли. – Думал, он не приходит из-за своей мамаши, она как-то заявилась сюда и развела тут бодягу.
– Она приходила сюда, к тебе?
– С месяц назад, в субботу утром. Заявилась и говорит: сыну, мол, не годится играть в джазе и на банджо, грех это, и, пожалуйста, мол, не допускайте его. Что мне было делать?
– Неужели ты согласился?
– Еще чего, дурак я, что ли? Почему это Джули не годится с нами играть? Я так прямо ей и сказал. А она вроде не поняла. Стоит, ломает руки и все твердит свое и просит, чтоб не допускал я его. Расстроилась жутко, можешь мне поверить, того гляди на колени станет. Заикается, лопочет невесть что. Прямо страх.
– Понимаю.
– И знай твердит, это, мол, ради Джули, ко мне-то она со всем уважением. А все зло, мол, от той девушки. От какой, говорю, девушки? А она: я, мол, мать, я все знаю, не такой у меня сын, чтоб возвращаться домой среди ночи, да в машине, да с пьяной девчонкой. И все говорит, говорит, будто и не мне, а так, в пустоту.
