Екатерина Лесина - Браслет из города ацтеков
Разостлана была большая циновка, на нее наложили разной хлопчатобумажной материи, а затем стали извлекать чудесные предметы. Прежде всего диск из чистейшего золота, но величиной с колесо повозки. На поверхности его было изображение солнца и людей, исполненное с великим умением. Затем появился второй диск, еще больших размеров, но из серебра и с изображением луны. Попросив шлем у Кортеса, послы доверху наполнили его золотым песком, добытым, по их словам, прямо с приисков. Нам этот подарок казался бесценным, так как давал уверенность, что в этой стране действительно добывается золото. Далее на циновку легли золотые звери и птицы, искусно сделанные и очень красивые, ожерелья и браслеты, опахала и веера из перьев удивительного зеленого цвета и несколько тюков тончайшей материи. Передавая все это, послы просили Кортеса принять дары столь же благосклонно, сколь они были посланы великим Мотекосумой, который искренне рад прибытию чужаков.
Но невзирая на ласковые слова, Мотекосума явно не желал встречаться с нами, силясь откупиться дарами. Кортес же был настойчив. Неоднократно он благодарил послов и наградил их двумя рубашками голландского полотна, синими бусами и другими мелочами, а перед отъездом их дал им еще для Мотекосумы бокал флорентийской работы с позолотой и рисунками. Послы отбыли. Для нас вновь потянулось ожидание.
Оно давалось нам тяжко, ибо хлеб наш плесневел, в мясе заводились черви, а продуктов, нам поставляемых, было не так и много. Меж тем до возвращения послов случилось еще одно весьма важное событие: в лагере появились пятеро индейцев. По языку и одежде они не походили на мешиков. Особенно удивил нас их обычай прокалывать нижнюю губу в нескольких местах и вставлять в нее куски цветного камня и золотые пластинки. Подобным образом были изукрашены и их уши. Ни донья Марина, ни Агиляр не понимали их языка, и только когда двое из них стали говорить по-мешикски, разговор завязался. Кортеса и нас они приветствовали от имени своего владыки, который прислал их сюда, так как думает, что столь отважные люди принесут немало пользы и ему. Пришли бы они и раньше, да опасались мешиков, с которыми враждовали издавна. Много полезного узнал Кортес от них о противниках и врагах Мотекосумы, которых оказалось немало. И предвидя грядущие сложности, Кортес обращался с послами хорошо и просил как можно скорее опять вернуться.
– Предатели! – не сдержал гнева Тлауликоли. И он имел на то право, ибо многие, с кем случалось встречаться Кортесу, стали после помогать нам и воевать против мешиков.
Но как можно было винить их, живших в вечном страхе пред кровавыми идолами Мешико?
Однако на эти мои слова Тлауликоли, обычно весьма сдержанный, ответил вспышкой гнева. Он вскочил и, швырнув в костер недоеденную лепешку, разразился бранью. Воины, что сидели неподалеку, тоже вскочили. Они ждали приказа, готовые убить нас, и я видел на лицах желание получить такой приказ. Я клял свой несдержанный язык, а Педро, стоя на коленях, молился.
Тогда один воин приказал ему замолчать, но Педро лишь громче заговорил, призывая Господа обрушить молнии на головы дикарей, поразить их громом и телесной немочью, а Ягуара и вовсе низринуть в геенну огненную.
Когда же воин, раздраженный неподчинением, ударил Педро копьем, тот захохотал и упал ничком на землю, целуя ее и прося у Девы Марии о милосердии.
Но вот Тлауликоли успокоился. Он подал знак, и воины вернулись к прежним своим занятиям, хотя с нас они не спускали взгляда, и я, страшась повторения поступка, решил больше не рассказывать о нашем путешествии, но сам принялся выспрашивать Тлауликоли о его жизни. Я умолял его продолжить рассказ о чудесном спасении и сам поведал о святых отшельниках, которым не единожды помогали звери.
Мне казалось, что вот он – случай достучаться до темной души Тлауликоли, доказательство милосердия Божьего и любви истинной.
Он же, выслушав мои пламенные речи, сказал:
– Ваш бог властвует над зверями. Но и наши боги делают то же.
Много времени провел я в лесу, и ягуар не покидал меня надолго. Он уходил лишь для того, чтобы вернуться с добычей. Он приносил мелких животных и птиц и, разодрав их, клал возле моего лица. Так сырое мясо и кровь стали моей едой.
Еще ягуар вылизывал раны, и те зарастали, словно по волшебству. А может, так оно и было, поскольку я уже понял, что зверь этот послан был неспроста. В день, когда я сумел встать на четвереньки, я поклонился моему спутнику, сказав:
– Спасибо тебе.
И пусть слова мои были лишены всякой красоты, ибо был я молод и неумел в искусстве речи, но исходили они от сердца. Ягуар понял это и ласково потерся о мое плечо.
Позже он вывел меня, еще слабого, к людям.
Тогда-то я и узнал, что в тот набег тескокцы убили многих и многих увели, среди прочих – двоих моих братьев, которых мать уже полагала умершими. Она и меня не чаяла увидеть и сначала не поверила, что это я, Тлауликоли. И прочие не поверили тоже. Меня окружили. Люди, каковых я знал с детства, глядели на меня со страхом, показывали на мои раны и говорили:
– Разве может человек выжить после такого?
Мой же рассказ о звере, спасшем мне жизнь, и вовсе привел их в смятение. Они не знали, злой ли я дух или же бог, который принял обличье человека. А потому староста постановил не чинить мне вреда, но запереть. А сам он послал гонца к касику по имени Ицкоатль, что означает «обсидиановый змей».
Мне позволили умыться и накормили едой, каковая, однако, показалась пресной и невкусной. Взаперти я провел семь дней, отдыхая и вновь возвращаясь к прежней человеческой жизни. Ночами до меня долетал грозный рык ягуара, каковой мои соплеменники сочли предупреждением. Они стали относиться ко мне, как относятся если не к богу, то к человеку знатному.
Ицкоатль же прибыл на восьмой день. О его приближении донесли гонцы, и староста начал готовить встречу. Меня умыли, а тело смазали древесным соком, придававшим коже блеск и приятный аромат. Матушка принесла новые одежды и, испугавшись, что встреча эта будет последней, обняла меня. А я заглянул в ее глаза и увидел, что они сухи, как старые колодцы. Лицо же матушки изрезали морщины, а волосы тронула седина.
– Я стану воином, – сказал я ей. – И приведу в твой дом рабов, которые избавят тебя от тяжелой работы. Я пришлю золото, зеленый камень и ткани, сотканные из птичьих перьев. Я сделаю все, чтобы ты снова улыбалась.
И матушка моя улыбнулась мне, ответив:
– Ты еще дитя, мой Тлауликоли.
Когда я покинул хижину, то увидел, что касик приближается. Он ехал на носилках, каковые несли четыре сильных раба. И паланкин был богато расшит узорами и украшен жемчугом. Его сопровождали десять воинов с луками, копьями и щитами.
Староста вышел навстречу и, упав на колени, поцеловал землю:
– О, великий касик Ицкоатль, славный своей силой и мудростью! Мы приветствуем тебя и просим простить за то, что потревожили твой покой сим малым делом. Однако лишь твой разум способен разрешить его.
И по знаку старосты люди принесли скромные дары, выражая радость и почтение. Касик принял дары благосклонно и сам одарил старосту свитком тонкого полотна.
Приветствия длились долго и завершились тем, что староста вновь изложил суть дела, а люди подтвердили, что все сказанное – истинная правда.
– Это тот мальчик? – спросил Ицкоатль и сделал мне знак приблизиться.
По велению его я повторил историю, со мной произошедшую, и сердце мое билось часто, предвкушая перемены.
А следует сказать, что Ицкоатль был человеком особым. Пусть и не владел он обширными землями, но воином слыл храбрым, а правителем – мудрым. Говорили, что он мог бы жить в Теночтитлане и стать советником Монтесумы, но отчего-то предпочел остаться на отцовских землях, где правил и всячески приумножал богатство свое и народа.
– Я заберу этого мальчика, – сказал Ицкоатль. И никто не осмелился перечить. – И отведу его к людям Ягуара, ибо им принадлежат его тело и дух.
Позже я узнал, что касик прислал моей матери ларец, доверху наполненный золотым песком, три мерки тонкой ткани, расшитый перьями плащ и четырех молодых сильных рабов.
В тот же миг я трепетал, предвкушая нечто, чему не знал названия.
Мы выступили утром. Ицкоатль, видя мою слабость, велел мне сесть на носилки, сам же пошел рядом, хотя было подобное непостижимо. Но возражений моих он слушать не желал, а на упорство разозлился, сказав:
– Песок не повредит моим ногам. Хуже будет, если ты погибнешь в пути.
