Константин Кульчицкий - Заказ
Андрей Николаевич поймал себя на том, что подсознательно боится отстать от лошадей и спешит по дороге параллельно движению необычной упряжки. Уж больно завораживающим было зрелище – два не очень крупных конька, скорее верховые, нежели упряжные, с тонкими ногами и длинными шеями, тащат за собой по канаве кажущуюся огромной и неуклюжей беспомощную машину…
Вот кони подошли к перемычке, поднатужились, энергичнее присели на задние ноги – и выдернули-таки злополучную «Волгу» на твёрдый грунт.
– Р-р-р-р! – И упряжка остановилась.
– Ну, мужики, с меня причитается… – Водитель благодарно выскочил наружу и начал отвязывать верёвки.
– А то как иначе, – благодушно отозвался весёлый. – В магазинчик – и милости просим к нашему шалашу. Фуражиры мы. С фермы. Пока приедем, глядишь, рабочий день и закончится…
Ларионов подошёл к лошадям, спокойно стоявшим на дороге, и от души похлопал обоих по шеям. Потом заглянул в глаза, отражавшие мудрое смирение, доброту… и некоторую лукавинку.
– В магазине будешь, сахару им купи, – сказал он водителю.
Кони уже тянулись к его рукам, доверчиво ожидая заслуженного лакомства, и Андрей Николаевич вспомнил, что у него в дипломате лежали вкусные бутерброды, приготовленные в дорогу женой.
– Сейчас, милые, сейчас… – И он поспешил к фуре, возле которой оставил на земле дипломат.
Мужики повели коней запрягать. Самой последней тронулась с места благополучно ожившая «Волга».
Кони уже стояли в паре, когда Ларионов, наспех соскоблив пальцами масло, протянул каждому по ломтю городского чёрного хлеба. Кони долго принюхивались (что-что, а масло и колбаса – явно не лошадиная пища!), но из вежливости всё же взяли предложенное и стали жевать.
Мужики сноровисто пристёгивали вожжи… И в этот момент дотоле абсолютно смирные и спокойные кони вдруг заволновались, насторожились и напряглись. Высоко подняли головы и уставились куда-то вдаль, за дорогу.
– Стой! Р-р-р! А ну, не балуй!.. – Мужики разом отбросили всякое балагурство и, сильно одёргивая лошадей удилами, принялись покрикивать на них во весь голос: – Ишь, кровь взыграла! Стоять, кому говорят!..
Но кони стоять не хотели. Разом одичавшие, они так и плясали, и лишь упряжь да крепкие руки людей не позволяли им крутиться на месте.
– Тоже распрыгались, мерины сивые, поди лет по пять как женилки сушиться повесили, а всё туда же… – Петро кивнул головой в сторону поля, и Ларионов сразу понял причину переполоха. Через луг в сторону Михайловской во весь опор мчался табун.
Табун был огромный – голов шестьдесят-семьдесят пузатых кобыл и столько же жеребят. Передние лошади поднимали такое облако пыли, что задних и вовсе не было видно. Рыжие, вороные, гнедые просто возникали из вихрящейся тучи, одна за другой проявляясь в косых столбах света, и казалось – живому потоку ни конца, ни краю не будет…
Несмотря на обширные животы – кормя одно дитя, они уже вынашивали следующее, – кобылы скакали легко, с удивительной грацией, присущей чистокровной породе. Полугодовалые жеребятки выделывались вовсю, видно, воображали себя уже взрослыми скакунами. Они порскали вперёд со всех ног, вытянув длинные шейки и задорно вскидывая метёлки ещё не обросших хвостов. Неслись впереди мамок метров по десять – и тут же, словно забоявшись чего-то, сбавляли ход и спешили юркнуть за надёжные родные бока. Кобылы же скакали спокойно, ровно и мощно, упивались свободой движения и собственной силой. Их ноги, как в замедленном кино, касались земли и снова взлетали. Казалось, они особо и не спешили. Но скорость была такова, что не всякая машина смогла бы догнать их…
На какое-то время Андрей Николаевич забыл решительно обо всём окружающем. Табун предстал перед ним первозданной дикой стихией, точно такой же, как морской прибой или неукротимый пожар. Земля гудела под копытами, и этот звук завораживал, словно гул водопада…
Потом он заметил, что впереди табуна на приземистой некрупной лошадке летел всадник. Это был, наверно, табунщик, но Ларионову для начала пришла мысль о кентавре. Парень скакал во всю ширь отчаянного галопа, и Андрей Николаевич, ровным счётом ничего не смысля ни в посадке, ни в иных достоинствах человека в седле, тем не менее ощутил завистливое восхищение. Не надо быть тонким ценителем, чтобы распознать истинное искусство… Табунщик сидел на спине бешено мчавшейся лошади, словно так тому и следовало быть, только знай себе оглядывался назад, на своих подопечных, и тогда раздавался громкий улюлюкающий клич, от которого его кобылка и все скакавшие следом ещё больше прибавляли ходов…
– Вот это я понимаю… – выдохнул Андрей Николаевич, глядя вслед пронёсшемуся табуну. Что должны были почувствовать упряжные кони, если уж его, человека сугубо городского, до глубины души взволновала эта живая стихия?.. – Силища-то какая…
А про себя вспомнил вычитанное где-то, что, мол, самое на свете прекрасное – это танцующая женщина, парусный корабль и скачущая лошадь.
Мужики с пониманием посмотрели на незнакомого начальника. И только весёлый фуражир, став на время очень серьёзным, коротко подтвердил:
– Да! Это уж точно. Силища…
Отзвучал возле уха сумасшедший голос Сергея… Василий Никифорович положил трубку и задумчиво уставился в окошко. Там, на телеграфном столбе, тускло горела одинокая лампочка. Этот маленький огонёк, словно далёкая звёздочка в плотной южной ночи, частенько, когда он крепко задумывался, помогал ему сосредоточиться. Пальцы выбили на крышке письменного стола замысловатый ритм. Василий Никифорович порывисто встал и отправился на кухню к жене. И не попросил, а скорее отдал распоряжение:
– Марьяна, приготовь-ка чайку.
Супругу свою Марьяну Валерьевну Цыбуля называл по-разному. И Марусей, и Маришкой, и даже по имени-отчеству. Но если он обращался к ней как сегодня – Марьяна, – жена уже знала: что-то произошло.
– Вась, что случилось-то? – невольно оробела она. – Стряслось что?..
Василий Никифорович не ответил. Гневно тряхнул головой, озабоченно прошагал из одного угла кухни в другой, развернулся и молча ушёл назад в кабинет.
Минут через десять, когда Марьяна Валерьевна внесла дымящийся стакан в серебряном подстаканнике, она застала мужа стоящим возле окна. Он смотрел на одиноко горевшую лампочку.
Марьяна Валерьевна тихо поставила подстаканник на стол и заботливо прикрыла вышитым рушником – авось не сразу остынет.
– Спасибо. Иди…
– Вася, может, ещё чего… – тихо произнесла женщина.
– Иди, Марьяна. Иди… Мне… подумать надо…
– Да что случилось-то? Можешь ты сказать наконец? – уже требовательнее подступила женщина к мужу. Последнее дело – держать дурное в себе. Пусть выплеснет, выговорится… накричит, наконец. Только бы не стоял так…
Василий Никифорович кричать не стал. Медленно повернулся, и голос, как и взгляд, был болезненно-тусклым:
– Заказ с ипподрома пропал… Украли Кузьму…
– Ахти-тошненько… – запричитала Марьяна Валерьевна и, хлопнув по-бабьи руками по бёдрам, отправилась в свою крепость, на кухню, продолжая на ходу вполголоса: – Люди добрые, и что же это на белом свете творится? Живую лошадь посередь дня крадут!.. Ироды, уже с ипподромов повадились…
Её ахи и охи сделали своё дело: глухая стена безнадёжности, незримо окружившая Василия Никифоровича, перестала казаться неодолимой. Чем бы ни обернулась внезапно грянувшая беда – следовало действовать, и немедля!.. Может, тревога ещё и окажется ложной… Цыбуля решительно подошёл к столу и принялся ожесточённо накручивать диск телефонного аппарата.
На том конце долго не отвечали. Наконец трубка отозвалась заспанным мужским голосом – в половине десятого вечера директор Сайского ипподрома уже спал. Ничего удивительного: вставал-то он в четыре утра.
– Алло?..
– Владимир Наумович?
– Да, я… Кто это?
– Наумыч, ты куда моего коня дел?
– Какого коня?.. Кто говорит? – Директор ипподрома явно как следует ещё не проснулся.
– Цыбуля.
Последовала короткая пауза. Владимир Наумович Цыбулю знал преотлично. Если Дед поднимает с постели и без предисловий накидывается с вопросами, это ничего радостного не сулит!
– Охренел ты там, что ли? – спросил он раздражённо. – На кой мне твоя лошадь сдалась?.. – Однако наезжать на «Луковицу» не рекомендовалось категорически, и Владимир Наумович сбавил обороты: – Слушай, Василь Никифорыч, ну что ты ахинею несёшь посреди ночи? Такой сон досмотреть не дал… Может, утром на свежую голову поговорим?
– Два дня назад, – мрачно сказал Цыбуля, – с твоего ипподрома увезли мою лошадь.
