Татьяна Полякова - И буду век ему верна?
– Холодно.
– Со мной тебе станет жарко.
Он обнимает меня, ищет мои губы, а я думаю: «Никто не знает, что мы здесь». Но через мгновение я рвусь ему навстречу и ни о чем не жалею. Потом мы тихо лежим в темноте, прислушиваясь к дыханию друг друга. У меня ровное дыхание, замедленное, у меня безвольные руки. Стас лежит сосредоточенный и ждет, когда я усну. Слабо шевельнулся, поцеловал меня, замер, приглядываясь. Легко поднялся. Он двигается почти бесшумно, но я слышу его шаги. Слышу, как он ходит по дому, как открывает люк подпола в кухне, как спускается вниз. Я лежу на спине, таращусь в потолок и стискиваю рот рукой. А когда глухие удары там внизу стихают, встаю, одеваюсь и иду в кухню. Сажусь на широкую скамью за столом и жду Стаса. Он поднимается по ступенькам из подпола. Сначала я вижу затылок, потом спину, потом «дипломат» в его руке. Стас оборачивается, губы кривятся в усмешке.
– Подслушиваешь, подглядываешь, хорошая девочка?
Он пнул ногой крышку люка, она с грохотом захлопнулась, и я вздрогнула.
– Ты это искал? – спрашиваю я, кивнув на «дипломат». – Что там? Деньги?
Он смеется.
– Старые газеты, которыми можно растапливать печь. Развел меня твой муженек… в дураках оставил.
Он садится за стол, отпихнув ногой «дипломат».
– Значит, все-таки деньги, – тихо говорю я.
– Дура ты, Принцеска… деньги… Миллион долларов США. Классно звучит, а?
Я опять подумала: никто не знает, где я. Кто будет искать меня здесь, кому это придет в голову? Агатка решит, что мы сбежали. И будет ждать весточки, долго будет ждать, может, всю жизнь. Я смотрю на свои руки, они двигаются по столу, словно плетут кружево. Вздрагивают, замирают и снова двигаются.
– Ты убьешь меня? – спрашиваю я, Стас усмехается.
– Ты даже не представляешь, как мне не хочется этого делать. – Я киваю, а он качает головой. – Мотать отсюда надо, осточертел мне этот городишко. Муженек твой меня за яйца держал, я думал, избавлюсь от него и заживу распрекрасно на его деньги. Теперь отбывать придется налегке. Накрылась мечта.
Он поднимается, зачерпывает ковшом воду из ведра, долго пьет, стоя ко мне спиной, а я вспоминаю письмо Вадима. Из всех углов медленно накатывает ужас, холодя спину, а в груди печет и больно. Я могла позвонить Агатке, я могла остаться дома. Мне вдруг становится смешно: если бы мы были не в глухой деревушке, а в городе, я закричала бы «Помогите!» и бросилась к людям, а потом смотрела бы, как Стаса сажают в машину с наручниками на руках? Нет. Я бы так же молча сидела, как сейчас. Я стискиваю зубы и говорю:
– Наверное, если быстро, то не очень больно.
Стас смотрит на меня долго, может, минуту, может, две, подходит, заглядывает в глаза. Как он меня убьет? И тут я понимаю. Конечно. Даже Агатка поверит, что я не выдержала… Однажды кто-нибудь заберется в пустой дом и найдет меня… Я сглатываю ком в горле, смотрю в глаза Стаса, темные-темные, а он вдруг начинает смеяться:
– Поняла, Принцеска, вижу, что поняла. Ты умненькая.
Горло сдавливает, словно на шее уже стянута петля. Я отвожу взгляд. Если глаза – зеркало души, какая у тебя душа, Стас? Я представила, что будет дальше, вновь стиснула зубы. Помоги мне, помоги мне, помоги… Голос пробивается с трудом, хриплый, не мой.
– Я боюсь, – говорю я.
Стас качает головой.
– Ты чокнутая. Ты ведь даже кричать не будешь. Так ведь? Вижу, не будешь. Ты сама голову в петлю сунешь, я скажу, и ты сделаешь. Черт-те что. – Он тихо и зло смеется, резко выпрямляется. – Ладно, не знаю, что для тебя хуже.
Он идет к выходу, снимает куртку с вешалки, он уже открывает дверь, когда я, опомнившись, зову:
– Стас…
– Ну, что? – недовольно спрашивает он.
– Эти деньги… Скажи, найди ты их, ты был бы счастлив?
– Без дурацких вопросов никак нельзя?
– Я знаю, где они.
Он хмурится, стоя возле двери, а я поднимаюсь и иду в погреб. Слева, там, где полки, отсчитываю седьмой кирпич снизу, он легко поддается. Стас стоит наверху с фонариком в руках. Я вынимаю кирпич, второй, третий, зачем-то аккуратно складывая их возле ног, потом просовываю руку в образовавшуюся дыру и достаю спортивную сумку из плотной непромокаемой ткани. Протягиваю ее Стасу, глядя на него снизу вверх. Я думала, он сразу уйдет, но он протягивает мне руку, помогает выбраться из погреба. Мы возвращаемся в кухню. Сумка на столе, Стас расстегивает молнию. Проводит рукой по банкнотам, берет пачку, проверяет и улыбается.
– Значит, не зря. – Я сижу на лавке и смотрю на него. – Как ты узнала о тайнике?
– Вадим…
– А, письмо. – Стас качает головой. – Ты и вправду чокнутая. – Вынимает из сумки несколько пачек, бросает на стол. – Держи, я думаю, это будет справедливо.
Он подхватывает сумку и идет в сени, на ходу застегивая куртку. Дверь распахивается, а потом закрывается с глухим стуком. Я сижу и слушаю его шаги. Заработал мотор. Звук удаляется, становится тише, пока не исчезает совсем. Я поднимаюсь, оглядываюсь, с трудом понимая, что должна сделать. Я не знаю, зачем иду в чулан, зажигаю свет в коридоре и распахиваю узкую дверь. В полумраке с большого ржавого крюка свисает бельевая веревка. Вместо того чтобы бежать, я делаю шаг вперед. Дверь захлопнулась, хотя, может, это все-таки я ее закрыла. Крючок от удара соскальзывает, но я этого не замечаю, я молочу по двери кулаком, ору, а потом сползаю на пол и смотрю на веревку.
Когда в оконце медленно вползает рассвет, я поднимаюсь, отпираю дверь и иду в кухню. Заворачиваю доллары в старую газету.
Вернувшись в свою коммуналку, ложусь под одеяло и пытаюсь согреться. Я лежу так несколько дней. Добросердечные соседи пытаются вывести меня из транса. Заходят время от времени, ставят еду возле дивана. Она так и остается нетронутой. Должно быть, кто-то из них позвонил Агатке, потому что вскоре она появилась.
– Ты чего здесь? – спрашивает она хмуро.
– Дом Димкин, пришлось выметаться.
– А где Стас?
– Уехал.
Агатка садится рядом, молчит, потом спрашивает, с трудом выговаривая слова:
– Ты его убила?
Я поднимаю голову, поворачиваюсь к ней. Мысль о том, что я могла убить Стаса, кажется до того нелепой, что я начинаю смеяться.
– Фенька, у тебя башка седая, – говорит сестра. В комнате повисает тишина, пока Агатка не произносит: – Ты только из своей жизни публичного покаяния не устраивай. Никто не оценит. Подумай об отце.
Пачка сигарет давно опустела, язык жгло от горечи. Я зябко поежилась. Стемнело, дети, а вслед за ними и старушки-соседки покинули двор. Было тихо, только запоздавший трамвай прогрохотал по улице. Опершись на перила, я разглядывала звездное небо, пока в прихожей не зазвонил телефон. Я нехотя поплелась туда. Сняла трубку и послушала гудки. Пожала плечами и вернула трубку на место. А потом испугалась. В голову пришла совершенно нелепая мысль.
– Чушь, – осадила я себя. – Ему незачем мне звонить.
В ту первую зиму я добилась свидания с Лешкой. После того как уехал Стас, единственным моим желанием было отправиться к следователю. Но с этим вышла незадача. Признаться в убийстве, ничего не рассказав о Стасе, было бесперспективной затеей. Я буду иметь дело с профессионалами, и из меня быстренько все вытряхнут. А рассказать о Стасе я не могла. Или не хотела, бог знает. Вряд ли он рассчитывал на мое молчание, скорее всего, просто в нем не нуждался. Вот я и потащилась к Лешке со смутными намерениями и еще более смутной надеждой. Лешка вошел осунувшийся, похудевший, но смотрел твердо. Может, оттого и выглядел непривычно. Он улыбнулся и сказал:
– Привет. Знал, что приедешь.
– Куда ж мне деться? Как ты здесь?
– Нормально. Дотяну.
Я смотрела на него, собираясь с силами.
– Лешка…
– Молчи, – перебил он. – Ничего я знать не хочу. И мысли, что ты мне чем-то обязана, из головы выбрось. Я тебя любил и сейчас люблю.
– Зря, наверное.
– А в жизни, Фенька, все зря. Больше не приезжай. И глупостей не делай.
– Лешка…
– Молчи, я сказал. Не знаю, кого ты защищала, а я защищаю тебя. И ни в чьем сочувствии не нуждаюсь. Поняла?
Мне оставалось только кивнуть в ответ. Я его понимала. В общем, наша встреча мало что изменила в моей жизни. Временами мне казалось: время остановилось там, в деревенском доме, и я все еще сижу в чулане с низким потолком и бельевой веревкой. Стас был прав, когда сказал: неизвестно, что для меня хуже. Стас… я покачала головой. Поверить в то, что он сейчас где-то рядом, было почти невозможно… Я прошла в кухню, включила свет. И огляделась с удивлением, словно впервые заметила окружающие меня предметы: обшарпанную мебель, кухонную плиту, холодильник Мин херца с наклейкой на дверце: «Пусть лучше брюхо растет от пива, чем горб от работы».
